Он замолчал. Я подумал, что быть синтетическим лектором не очень удобно; живой человек мог бы оправдать паузу необходимостью выпить воды. Но через мгновение Сугияма продолжил:

– Но что станет с оригинальным вами? – спросил он.

Карен наклонилась ко мне и прошептала зловещим шёпотом:

– Сойлент Грин[67] – это люди!

Я понятия не имел, о чём она.

– Ответ, разумеется, таков: нечто потрясающее , – сказал Сугияма. – Старая версия вас проживёт остаток жизни в неописуемой роскоши в Верхнем Эдеме, нашем комплексе для престарелых на обратной стороне Луны. – Позади Сугиямы начали проплывать фотографии чего‑то, напоминающего пятизвёздочный курорт. – Да‑да, мы основали первое гражданское поселение на Луне, но мы не жалеем никаких расходов и обеспечим вашему прежнему «я» первоклассный уход до тех пор, пока не наступит тот печальный, но неизбежный день, когда бренная плоть окончательно сдастся. – Я читал, что «Иммортекс» кремирует умерших прямо там и, разумеется, не устраивает ни похорон, ни могильных плит – ведь, в конце концов, как они утверждают, личность продолжает жить…

– Жестокая ирония, – сказал Сугияма, – состоит в том, что Луна – идеальное место для стариков. При силе тяжести всего в одну шестую земной падение, которое на Земле сломало бы вам бедро или голень, там не причиняет вреда. При такой тяжести даже в ослабевших мускулах достаточно сил. Подняться с кровати, вылезти из ванной – для этого больше не требуется усилий, равно как для того, чтобы подняться по лестнице – хотя на Луне совсем не много лестниц; люди там настолько лёгкие, что проще пользоваться пандусами.

– Да, жить на Луне здорово, когда вы в преклонном возрасте; оригинальная версия меня в этот самый момент прекрасно проводит время в Верхнем Эдеме, можете мне поверить. Но попасть на Луну – это совсем другая история. Перегрузки, испытываемые в стартующей с Земли ракете, очень велики, хотя остальная часть путешествия, в течение которой вы находитесь в невесомости, переносится легко. Так вот, мы, разумеется, не пользуемся ракетами. Мы пользуемся космопланами, которые взлетают горизонтально и постепенно поднимаются на низкую околоземную орбиту. В течение всего полёта вы ни разу не испытываете перегрузок больше 1,4 g, так что с помощью специальных анатомических кресел и прочих приспособлений мы даже самого дряхлого человека способны доставить на Луну живым и здоровым. А добравшись до Луны, – он сделал драматическую паузу, – вы попадаете в рай.

Сугияма оглядел собравшихся, заглядывая им в глаза.

– Чего вы боитесь сейчас? Заболеть? На Луне это маловероятно; всё, что попадает в лунные поселения, проходит обеззараживание, а чтобы попасть из одного поселения в другое, микробам придётся преодолеть вакуум и жёсткую радиацию. Хулиганов? На Луне никогда не было ограблений или других насильственных преступлений. Холодных канадских зим? – Он усмехнулся. – Мы поддерживаем постоянную температуру в двадцать два градуса Цельсия. Вода, разумеется, очень дорога на Луне, поэтому влажность мы держим низкой, так что никакой больше душной сырости летом. Весь год вы будете себя чувствовать как прекрасным весенним утром на американском Юго‑Западе. Поверьте мне: Верхний Эдем – это лучшее место, чтобы провести старость, замечательный курорт с силой тяжести настолько низкой, что вы снова почувствуете себя молодыми. Это беспроигрышный сценарий, и для вашего нового «я» здесь на Земле, и для прежнего там, на Луне. – Он широко улыбнулся. – Ну что, есть желающие?

Моей маме сейчас шестьдесят шесть. За почти три десятка лет с того дня, как отца поместили в больницу, она не вышла замуж. Конечно, папа ещё не умер.

Хотя, в сущности, и не жил.

Я виделся с мамой раз в неделю, по понедельникам в середине дня. Иногда мы виделись чаще – на День Матери, на её день рождения, на Рождество. Но временем наших регулярных встреч было 14:00 в понедельник.

И повод был совсем невесёлый.

Отпечатки пальцев открыли мне в дом, в котором я вырос, стоящий прямо на берегу озера. Он стоил недёшево во времена моего детства; сейчас же это было целое состояние. Торонто – словно чёрная дыра, заглатывает всё, что попадает в его горизонт событий. Он сильно вырос за три года до моего рождения, когда к нему присоединили пять окрестных муниципалитетов. Сегодня он увеличился ещё больше, поглотив прилегающие города и местечки и раздувшись до восьмимиллионного гиганта. Дом моих родителей был больше не в предместье; теперь он был внутри непрерывного городского центра, тянувшегося вдоль побережья от Си‑Эн Тауэр на пятьдесят километров в обоих направлениях.

Нелегко было входить в мраморное фойе через парадный вход. Дверь в «берлогу» отца была по правую руку, и моя мать, даже через столько лет, не позволяла в ней ничего менять. Я всегда старался не смотреть в открытую дверь; у меня никогда не получалось. Тиковый стол по‑прежнему был там, как и кожаное крутящееся кресло.

То была не только печаль; то была вина. Я не сказал маме, что мы с отцом ругались, когда ему стало плохо. Я не врал ей – врать я совершенно не умею – но она считала, что я услышал, как он падает и прибежал к нему, а он был не в том положении, чтобы возражать. Я бы как‑нибудь пережил, если бы она узнала про фальшивое удостоверение; но я бы не перенёс, если бы она смотрела на меня и думала, что это я виноват в том, что случилось с человеком, которому она посвятила свою жизнь.

– Здравствуйте, мистер Салливан, – сказала Ханна, появляясь из кухни. Ханна, женщина примерно моих лет – мамина экономка, живущая в доме.

– Привет, Ханна, – ответил я. Обычно я всех прошу звать меня по имени, но я никогда не предлагал этого Ханне – потому что из‑за нашей близости в возрасте она слишком сильно напоминала бы мою сестру, делающую то, чем на самом деле я должен бы был заниматься: присматривать за матерью. – Как она?

У Ханны были мягкие черты лица и маленькие глаза; она, должно быть, относилась к тому типу женщин, которые становились добрыми толстушками в эпоху до появления лекарств, ликвидировавших ожирение – по крайней мере некоторые болезни таки научились лечить за последние двадцать семь лет.

– Неплохо, мистер Салливан. Я подала ей ланч около часа назад, и она съёла почти всё.

Я кивнул и двинулся дальше по коридору. Дом был элегантен; я не понимал этого, когда был ребёнком, но видел это сейчас: коридор, отделанный деревянными панелями, маленькие мраморные статуэтки в нишах, освещённые изящными медными светильниками.

– Привет, мам, – крикнул я, подойдя к основанию изгибающейся дубовой лестницы.

– Я спущусь через секунду, – ответила она сверху. Я кивнул. Потом направился в гостиную, в которой было окно во всю стену, выходящее на озеро.

Через несколько минут появилась мама. Она была одета, как всегда в таких случаях, в одну из блузок, что носила в 2018‑м. Она знала, что лицо её изменилось, и даже с кое‑какой пластикой в ней трудно узнать женщину, какой она была на четвёртом десятке; думаю, она считала, что старая одежда может в этом помочь.

Мы уселись в мою машину, зелёную «тошибу‑дила» и отправились на двадцать километров на север в Брамптон, где располагался Институт. Там, разумеется, был лучший уход, который можно купить за деньги; огромный, заросший деревьями участок с современного вида центральным корпусом, по виду похожим скорее на фешенебельный отель, чем на больницу; может быть, они нанимали того же архитектора, что проектировал Верхний Эдем. Был приятный летний день, и несколько – пациентов? жильцов? – прогуливались в инвалидных креслах по окрестностям в сопровождении персонала.

Моего отца среди них не было.

Мы вошли в холл. Охранник – чёрный, лысый, бородатый – знал нас. Мы обменялись парой любезностей и поднялись в папину палату на второй этаж.