— Нина, — Игнат обращается мягко. Срывает рычаг предохранителя. И я начинаю выть как подстреленный олененок, потерявшийся и в испуге, — выйди отсюда.

Он снимает с себя рубашку, как это делал когда-то Ольшанский. Я даже знаю, что она приятно пахнет. Безопасностью.

— Хм… контролируешь своих цыпочек? — впрыскивает жало Виктор, — боюсь, мой милый мальчик, — Игнат только хмыкает на это обращение, — Нинель никуда не пойдет. Я ей заплатил. И свою работу она сделала очень плохо. Правда, птенчик? — его жало меткое, попадает в меня и парализует. Самый настоящий яд. Нейротоксин.

— Вик, отпустил девушку. Быстро!

Я первый раз слышу такого Игната. Голос выбрался из самых глубин Арктических льдов. Замораживает мгновенно.

Игнат подходит размашистым шагом ко мне, садится на корточки. Я же забилась в угол дивана. Мне хочется закрыть глаза и проснуться. Может, это всего лишь мой кошмар?

— Нина, — мягко говорит. Такой контраст пугает. Я уже не могу предугадать, что будет через гребаную секунду: пламя разгорится, ледяной водой окатит или электронная музыка оглушит до разрыва барабанных перепонок.

Слезы живые. Катятся по щекам и обесточивают.

— Нина, — повторяет. Берет ладонь. Его огненно-жгучая, моя — кусок замороженного мяса, — надевай, пожалуйста, рубашку. А потом вставай и иди к выходу. Уверенно, не беспокоясь. Все хорошо, — всматривается в мои напуганные глаза.

Киваю. Хватаюсь за эту соломинку, как за последнюю надежду.

А потом я вижу, как один из псов сжимает его шею, заставляя встать, и бьет по лицу с такой силой, что Игнат не удерживается на ногах и падает, ударяется головой об пол.

— Щенок! — цедит тот, кто будет видеться мне во снах еще долго.

Вскрикиваю и зажимаю сильно рот рукой. Вдавливаюсь в диван так тесно, не оторвать. Приклеиваюсь к нему намертво.

Двое псов подходят к Игнату. Тот пытается встать, хватаясь за голову. Удар был сильным. Он потерял опору в пространстве. Шатается. Только дикие глаза старается не закрывать. Смотрит на своих карателей и скалится. Губы треснули, они стали красными от крови. Вид ужасающий, мурашки пробираются под кожу.

Виктор дает отмашку легким кивком головы и идет в мою сторону. Садится рядом. Такая медлительность пугает. За ней следует что-то очень жесткое и больное.

Он хватает меня за подбородок. Пальцы впиваются в кожу, в кости. Заставляет смотреть на то, как бесчеловечно его прислуга избивает Игната. Без тени жалости.

За то, что заступился, за то, что хотел помочь.

Я виновата.

— Видишь, что натворила? — обращается ко мне. Носом проходится вдоль уха, зубами прикусывает мочку. Крошусь в пыль. — Эй, парни, по голове только не сильно. Мне еще не хватало, чтобы вы его тут пришили.

Дышать становится невыносимо трудно. Кислород выкачали из этой комнаты. А то, что вдыхаю, просто разливает гнилостное нечто в легкие. Оно густое, черное, клейкое.

Хочу выбраться из его тисков. Мечусь, вырываюсь. Тщетно. В глазах застыла кровь, в ушах звук непрекращающихся ударов.

— За что? — шиплю.

— Ну как за что? Не надо было ему заходить сюда, за тебя впрягаться. Будет уроком. Слышишь, — делает паузу. — Кажется, кто-то из моих парней сломал кость. Возможно, это было ребро.

Мычу. Это похоже на жалкий скулеж. Мне страшно, одиноко и назревает такая злость внутри. Вихрем. И не может он выбраться наружу и вымести всех отсюда. По сравнению с их вихрями мой — легкий летний ветерок.

Один из псов держит Игната со спины, а другой тупо избивает. Я на это смотрю. И теряю сознание.

Стоит ли теперь молиться? Мои молитвы никому не нужны. И никто меня не слышит.

Глаза Игната закрыты. Он тоже уже где-то не здесь. Сердце потеряло здоровый ритм. Оно то колотится и бьется птицей в клетке, то останавливается и не заводится.

Виктор наклоняется ко мне и прижимает к дивану. Руки шарят по телу.

Улетаю. Мое желание, чтобы сердце все-таки не завелось. В мыслях переношусь к себе в квартирку. Аленка спит уже. Уверена. Моя маленькая девочка. Как она будет, если меня не станет? Будет ли она меня помнить? Будет продолжать любить? Хотя бы мой образ? Неважно, куда я попаду после того, как сердце мое перестанет биться, я хочу, чтобы меня любили.

— Не будь вялой, ненавижу таких!

А еще мама. Ее я тоже люблю. Какая бы обида ни жила в душе, я ее люблю. Глаза голубые, которые нет да нет, но улыбались мне, пару нежных слов, что я от нее слышала, грели меня ночами годами. И объятия. Сколько их было? Два? Три? Мало, мне их было катастрофически мало. Но я благодарна и за них, потому что эти крохи я все-таки получила.

— Если ты сейчас потеряешь сознание, буду ждать, когда проснешься, поняла? Не люблю трахать бревна.

Ольшанский. Олег. Моя первая любовь. Единственная. Больше никого и никогда не полюблю. Меня ведь не станет. Интересно, он ищет меня, делает хоть что-то? Надежды нет, осталось любопытство, которое такое вялое. Вот-вот станет похуй. Просто похуй.

Мое тело заляпано тем мудаком. Не осталось ни одного чистого кусочка кожи. Он трахал меня пальцами и терзал грудь. Она ноет до сих пор, болит. Царапал своими сухими губами, слюнявил соски.

Я сдалась.

На широком столе девушка упаковывает цветы. Странные. Принесла из подсобки, назвала их не менее странно. Смотрю на них, голову в разные стороны кручу.

— Херня какая-то, — ругаюсь. — Мне не подходит!

Девчонка вздыхает. В своей голове шлет меня на хер. Склонен согласиться, а мысленно развожу руками.

— Вы не поняли. Мне нужен особенный букет. А у вас получается полная… — торможу, у девчонки либо нервы сейчас сдадут, ругаться будет, либо заплачет. Ни то ни другое не радует.

— И какие особенные цветы вы хотите видеть в особенном букете? — по-змеиному разговаривать начинает. То есть шипеть.

Оглядываю витрины. Все так банально, что выть хочется. Я же ищу что-то и правда особенное. Чтобы душа закружилась от красоты.

— Розы? — устало предлагает.

Матерные слова сами вертятся на языке.

Какие. К черту. Розы?

— Вон там, что за кусты? — указываю в угол. Ветки с красивыми белыми цветами. Немного стремно без зелени выглядит, но не могу глаз оторвать. На двусторонний скотч посадили.

— Магнолия.

— Вот ее тащите. И… — снова обвожу зал по сотому кругу.

— Пальму? — шутит еще.

— Нет. Но зеленухи добавьте.

Девушка собирает новый букет. Нависаю над ней. Ничего не понимаю в букетах, но вид, наверное, сейчас как у знатока-флориста. Пиздец!

— Вот! — показывает мне проделанную работу. Оцениваю критически. Кажется, что один цветок меньше остальных. Если скажу, она меня им отхлестает.

— Сойдет. — Выдыхает. Словно дыхание задерживала, пока я вглядывался в букет. — И еще такой же, но маленький.

“Для Аленки”, — добавляю про себя.

Из цветочного выхожу с двумя букетами. Один — неподъемный. Теперь думаю, на хрена ей эта магнолия? В жизни не удержит.

Загружаю букеты на заднее сиденье и набираю Нинель. Гудки долгие, начинаю нервничать. Всегда же подбегала к телефону, голос запыхавшийся слышал.

Сердце мое гудело, а тело вибрировало.

Сейчас тишина. Пугает, блядь. Нехорошее предчувствие. Не описать, откуда берется. Грудину зажимает и печет внутри так сильно. Тру, тру, а ничего не проходит. Только по телу жар разгоняется.

До ее дома доезжаю, чуть опоздав. Она ведь ждет меня? Стараюсь в голове придумать ей оправдание, почему не брала трубку. Звонил несколько раз, без перерывов.

И курить тянет дико. Не брал сигарету в руки с тех пор, как Нинель рассказала об Аленке. Если этот гребаный никотин попадет в ее легкие? Не прощу ведь себе.

Упаковка сигарет лежит в бардачке. Дотянись рукой, открой, прикури, затянись и выдохни.

Даже почувствовал, как в кровь поступает этот яд, травит меня, но, черт, расслабляет и мысли в порядок приводит, по полочкам расставляет. Горечь оседает на коже. Втягиваешь ее, всасываешь и рычишь от получаемой дозы.