— Танцевала? Для него?

Мы оба понимаем, кто такой он.

Перед глазами начинают крутиться воспоминания: его рубашка, бокал красного коктейля, деньги, много денег и как он бросил их на столик. Я сижу у него на коленях, чувствую его эрекцию, нахожусь в миллиметре от его кожи. Она горячая. И запах горечи, который я теперь чувствую на языке.

Стреляю ядовито на Игната. Взгляд исподлобья. Да и пусть он увидит в этом неуважение или провокацию! Мне просто больно. Сладко, а потом больно. Воспоминания все такие. До приторности приятно и до невозможности больно.

— А мне? Станцуешь?

Стук сердца дикий, на разрыв. И чувства… их словно нет. Все похоронено под обломками.

Резко поднимаюсь с места. Не прикрываюсь. Пусть смотрит. Но взглядом хочу его убить. Чтобы мучился сначала, а потом вгрызться ему в глотку и убить. Какая, оказывается, Нинель жестокая.

Игнат опускает взгляд на мою шею. Возможно, там еще виден жадный поцелуй Ольшанского. Тонкую кожу начинает печь. Он проходится по груди, и улыбка на его лице с каждой секундой становится шире. Она красивая, правда. Но не теплая.

— Почему ты пошла в стриптизерши? Ну правда? Ты же… смотришь сейчас на меня и просто готова убить, — догадливый ублюдок. — А здесь так нельзя, Нинель, — говорит чуть строже. Он ведь босс, так положено: контролировать нас — стриптизерш, — проверять, а еще просить танцевать ему. Интересно, он захочет сделать то же, что и Ольшанский? Посадить меня на колени, трогать?

— Тебя это не касается, — грубо отвечаю.

— Касается, Нинель, — его улыбка сходит. Теперь чувствую угрозу. — Если к тебе клиент подойдет, и его так будешь сверлить и уничтожать? Представляешь, что произойдет?

— Что?

— Дуру из себя не корчи, — злится. Снова злится. — Вылетишь отсюда. А если тебе нужны деньги, то как миленькая будешь играть и удовольствие, и радость, и счастье. Ловить кайф от того, что тебя касаются, пусть тебе это и не нравится. Танцевать, раздеваться, брать за это деньги.

Я чувствую, как меня потряхивает от гнева. Горючего такого, жидкого. Льется по всем венам и артериям и никак не может вылиться наружу. И мучаюсь от этого только я.

— Приват хочешь? Хорошо. Идем.

Мои шаги жесткие. Внутри зреет бешенство, злость и обида. Их так много, и они такие сильные. Невозможно разобрать, что из этого всего важное. Важное ли это вообще?

Хватаюсь за ручку двери. Игнат так и остался стоять, прислонившись к столику. Только взгляд направлен в мою сторону. Я чувствую, как он жжет мою спину.

Останавливаюсь. Зачем-то. Перевожу дыхание и стараюсь унять бешеное сердцебиение, вызванное той смесью чувств внутри меня.

— Нинель, — растягивает он мое имя. Снова мягко. Прикрываю глаза. Боже, как я хочу, чтобы это все прекратилось, — иди в зал.

— Передумал на меня смотреть в приват-комнате?

— Нет, — грустно ухмыляется и уже не смотрит на меня, не жжет своими теплыми глазами. — просто… возвращайся в зал…

Открываю дверь и переступаю через порог. Безумно хочу остаться в этой комнатке. Даже один на один с Игнатом. Я вдруг отчетливо поняла, что он не причинит мне зла и не сделает того, чего бы мне не хотелось. Оливку в рот силой пихать не будет и нахер не пошлет.

— Нинель… Ольшанский, он…

Игнат тормозит себя. Практически силой. И обдумывает дальнейшие слова. Если, конечно, он решится на них.

— Олег не самый порядочный и мягкий человек.

Хочется орать во все горло, что знаю. Я. Это. Знаю.

— У него в жизни такое испытание случилось. После этого люди черствеют, а может, и вовсе перестают чувствовать.

Сердце предательски простреливает. Колоть начинает. При каждом вдохе отзывается эта колкость. И дышать становится сложнее, потому что больно.

— Это если вдруг ты посчитала свое посещение его кабинета как нечто большее, нежели обычный приват в комнате.

— Я и не думала, что это нечто большее.

— Вот и хорошо. Иди в зал, — напоминает мне. И тон меняет. Теперь там нет мягкости.

— А испытание, про которое ты говорил…. — снова колет, снова больно. Возможно, и Олегу тогда было больно. Я понимаю, что не хочу этого. Я не хочу, чтобы ему было больно. Хоть он и мудак и поступил со мной как настоящий козел.

— В зал. Иди.

И я выхожу, прикрыв тихо дверь. Игнат остался в гримерке. Отвернулся от меня. Теплые глаза свои спрятал, ничего в них нельзя было уже прочитать.

Аленка будит меня рано. Мне сложно разлепить глаза, делаю это с таким усилием, что сама себе завидую.

На часы даже смотреть не хочу. Боюсь узнавать, сколько сейчас времени.

— Мам, мне бабушка все время говорит, что кто рано встает… — делает театральную паузу. И где только этому учится? — тому Бог подает, — интонации учительские, головой кивает. Огоньки только во взгляде еще детские, озорные.

Ну вот как на нее злиться или обижаться? Пусть хоть еще раньше будит, только бы видеть их в ее глазах.

— И что это значит?

Мы все еще в кровати. Аленка утром очень говорливая. Постоянно рассказывает истории из садика, из художественного школы и приправляет все дурацкими шутками Артемки. Тот парень взрослее, а еще шустрее и быстрее. Не поспевает она за ним, а очень хочет. Вот и повторяет.

— Не знаю. Бабушка дальше ничего не рассказывала.

— А ты у нее спроси в следующий раз. Глядишь, интересное что-то выдаст, — даже саму любопытство съедает, что такого может выдумать моя мама. — Аленка, ты точно больше спать не будешь?

— Не-а, — уверенно заявляет. Ничего и не добавишь больше.

— И даже просто не полежишь?

— Не-а.

Тяжело вздыхаю. Тело само тяжелое, ноги свинцом налились.

— Пойдем тогда завтрак готовить, принцесса!

— Кашу я не буду.

Начинается… Закатываю глаза. По плану идут мои доводы и убеждения, что каша полезна, особенно для таких маленьких и хитрых девочек. Но … на Алену они никогда не действуют. Упертая и упрямая она точно не в меня.

— Ален, каша она…

— Невкусная и мерзкая. Буэ!

А потом я смотрю на ее вздернутый носик и нахмуренный взгляд. Руки скрестила на груди, смотрит строго, с долей надменности. Понимаю, что не хочу заставлять или шантажировать ее как меня когда-то в детстве. Помню, мама отбирала любимую игрушку, когда я отказывалась есть ее еду. Угрожала, что выкинет единственную куклу, если не сделаю то, о чем просят. Повторить подобное не смогу. Со своим ребенком так не смогу. У меня сердце расщепляется при мысли, что Аленка уйдет в комнату и будет там плакать от обиды. Как я. Обида эта с каждым годом будет расти внутри ее маленького сердечка. И вырастет до таких размеров, что в один прекрасный момент она поймет — “я не люблю свою маму”.

Это смерти подобно.

— А что ты хочешь?

Она задумалась. Не ожидала такого от меня. Думала, опять уговаривать начну.

— Может, чай с печеньем? Или бутерброды с сыром? — помогаю сделать выбор. Смешная она сейчас. И уютная.

— Ну давай чай и печенье. Мне нравится, — улыбка озаряет ее лицо, глаза начинают светиться еще больше, становятся медовыми.

Она усаживается на свой стул. Там везде наклейки с ее любимой Эльзой. И тарелка, на которую я сейчас положу печенье, тоже будет в нежно-голубых оттенках с блондинкой в середине. И чашка, и даже вилка с ложкой.

— Мам, — Аленка кричит громко. Пугаюсь, — а можно я тебе помогу?

— Давай.

Аленка спускается со стула, двигает его по полу с противным скрипом ко мне и снова забирается на него. Довольная такая, что разрешили.

— А бабушка не разрешает.

Я так хочу рассказать, что и мне в детстве не разрешала. А если что-то делала сама, училась, то только ругала потом. “Неряха”, “Криворукая”, “бездарная”… что еще было? Память, наверное, стирает самые обидные обзывательства.

Вспоминать это всегда неприятно.

Помню только одного человека из прошлого, который меня хвалил.

Как-то готовила ужин. Он обещал заехать поздно вечером. Потому что… нужно было уложить дочь. Я долго плакала после этой фразы, но ни слова не сказала ему в ответ.