— А я мудак…

Бью кулаками в его грудь. Сильно, со всей силы, что есть. Ольшанский даже не двигается. Принимает каждый удар. И это размазывает масляной краской по холсту. Потому что он выпивает всю муку и страдания, которые паучьими сетями стягивали мои внутренности. Забирает их, моя пытка теперь становится его.

— Как же я тебя тогда ненавидела. Любила и ненавидела. Говорят, нельзя испытывать эти чувства одновременно, ведь это две стороны одной медали. А я могла.

— Ты сказала тому ушлепку, что беременна?

— Да. — Говорю уверенно. Желчь течет вместо крови, добирается до сердца и своей горечью облизывает его.

— Сука, — цедит, не открывая рта. — Он просто кинул тебя?

— Кинул меня ты, Ольшанский, а он даже слушать не стал.

— Ты сейчас меня просто рубишь тупым топором на куски, Нинель. Хочешь знать почему?

Отрицательно мотаю головой. Мне не понравится его ответ. Я рублю его на куски. Он же душит тонкой леской до гнусных хрипов.

— А я скажу. Я чувствую свою вину. Блядь, она такая огромная и широкая… Вот здесь, — показывает на сердце. Его долбежку слышу, — Я ее, сука, чувствую. Разодрать ногтями хочется и выгрести ее, вычистить.

Ольшанский сгребает мое лицо в своих руках. Всматривается в глаза. Сейчас они полны слез, что беззвучно падают и тают как снежинки.

Олег

Смотрю на это немного детское личико с пухлыми губками и большими глазами, покрытые не то поволокой, не то корочкой слез. Мысль отпустить ее, пусть даже на метр — разрушительна.

В ее глазах страх, боль и, сука, какая-то немыслимая преданность. Кислотой выжигает сначала органы, а потом все кости и вены.

— Мне так хотелось, чтобы ты видел меня с кем-то… — Нинелька говорит тихо-тихо. Шепот царапает. — Забрал у него.

— Я не мог.

Для меня то время было самым настоящим адом на земле. Если бы предложили поменяться местами с чертом у котла, я бы это, не задумываясь, сделал. Уж не знаю, есть он или нет.

— Почему? — заглядывает в глаза, словно душу целует. Потрепанную, со рваными дырами и безликую.

— Нинель…

Через силу отталкиваю ее. Отворачиваюсь. Погружаться в прошлое не то что сложно, это снова нырнуть в пропасть, где мышцы от отчаяния выкручивало, и кровью харкать.

— Олег, пожалуйста. Я ногтями стены раздирала от чудовищной муки. Я хочу знать почему.

Она сейчас как цветочек. Невинный, тонкий, вкусно пахнущий. Одним своим видом притягивает, заманивает. Не оторваться.

Нинель подходит со спины и холодными ладошками обнимает, коротко целует между лопаток. Я чувствую, как сердце меняет ритм. Оно перестало мне подчиняться. Гонит, гонит, словно нет максимальной отметки.

— Помнишь нашу последнюю ночь?

Коротко киваю. Помню смутно, в тумане пока все.

— Ты встретил меня после работы, у бара. Довольным был. Я еще долго вспоминала тебя таким. Мы заказали доставку и… — она замолкает. Отчего-то знаю, что улыбается. А улыбка у нее хитрая. Зажженная спичка образ ее выжигает.

— И трахались? — озвучиваю догадку. Вряд ли мы смотрели фильм. Хотя не удивлюсь, если Нинель меня уломала. Отчего-то кажется, что я ей во многом шел на уступки.

— Да, — смущается.

Хотя помню, как отдавалась мне. Просто без остатка, словно через минуту растворится и исчезнет. Ей нравилось давать. А мне? Нравилось дарить? Блядь, ну не мог же я просто ее использовать. С Нинель так нельзя. Этот цветочек зачахнет даже от одного скверного взгляда.

— Всю ночь? — хочу разбавить напряжение в комнате. Такое густое стало, что оседает на плечах тяжестью.

— Ольшанский, — черт, руку даю на отсечение, закусывает губу и глазки сейчас хитрые-хитрые. Засасывают в голубой обруч. Сладкий и будоражащий гипноз.

Оборачиваюсь резко, что слегка свой цветочек пугаю. Я оказался прав.

Под ребрами тесно. Давит сильно, каждый вдох кажется последним.

— Я на тебя злилась, Олег. Ругала. Что оставил, послал. Ведь не заслужила. Или заслужила? — смотрит и жжет. Жжет и смотрит. Так по кругу. Наказание мое выглядит теперь так.

— Нинель… — губки ее пухленькие подрагивают.

Тянусь к ним и едва касаюсь. Башку ведет как под алкоголем. Терпким и крепким. Запах яблока ударяет в нос. И так сладко становится. Правильно. Черт, это кажется сейчас самым правильным. Я до смерти боюсь, что она отвернется, не даст мне мою дозу запретного плода.

— Ты заслуживаешь, чтобы тебя на руках носили, ножки твои целовали, ручки. Блядь, я как неандерталец хочу взять тебя, закинуть на плечо и унести куда-то. В пещеру, в дом, да в те же кусты. Ты прекрасна… Неужели никто и никогда тебе этого не говорил?

— Нет, — высекает твердо.

Пиздец.

— И я?

— И ты…

— Прости. Я …

— Ты не мудак, — опережает. Улыбаемся в губы друг друга.

— Твой взгляд надо заслужить, улыбку, про губы твои вообще молчу.

— Ольшанский, ты вроде трезвый, а говоришь…

— Нинель. Я хочу, чтобы ты это поняла. — Меня колбасит не по-детски. — Ты заслуживаешь самого прекрасного. Хочу, чтобы ты прибила, прикрепила, прилепила, не знаю как лучше, у себя это в голове. Чтобы каждый раз, когда ты встречаешь кого-то, у тебя мигало перед глазами. Да так, что ничем не заглушить. Это важно.

— А ты? Хочешь меня заслужить? — как же дрожит ее голос. Боится, ей страшно. Но какой бы слабой она себя ни считала, внутри Нинелька сильная и крепкая девочка. Ей только не хватает любви…

— Если позволишь, — самого трясет. Потому что эта мысль сидела в голове давно. Как только увидел ее без дурацкого парика. Другую. Чистую и знакомую.

И тело выворачивалось наизнанку, если дать ей свободу.

Зацепила, на крючок свой посадила в самом начале. Как только дерзко мне подмигнула. Тогда и получил первую острую стрелу. В яблочко.

— Олег, — жмется ко мне.

Блядь, память сейчас такая живая, словно в прошлое кидает и картинки перед глазами вставляет как слайд-шоу. Она же также жалась ко мне, целовала, любила.

Легкие сужаются, дышать не могу. Воздух не проникает внутрь. Я тупо сохну от этого чувства смертельной ласки.

— Ты не виноват, что я тогда пошла в бар, напилась и, — бравада и злость трансформировались в мягкую перину. Обволакивает меня ею и приятно душит. — переспала с тем парнем. Что забеременела… Я это понимаю…

— Ты права, — давящие слова, — не виноват. Но я чувствую эту вину, Нинель.

Она поднимает голову и всматривается в мое лицо. Ищет подвох какой-то. Его нет, девочка. Я и правда ее чувствую. Говорил же, на куски меня ее признание рубануло. Мелкие, корявые. Кровь сочится из них. И мне бы сдохнуть, а не получается. Живу вот блядь, дышать стараюсь.

— Что случилось с тобой? Тогда. Тебе нужно было знать мою историю, а мне нужна твоя.

В голове звук режущего металла, крики, запах смерти в носу. И вкус огня. Какой он? Вкусный, но блевать тянет.

Отхожу от Нинель и присаживаюсь на пол, спиной опираюсь на стену. Глаза прикрываю и переношусь в тот день.

— Аринка заболела. Несерьезно. Так, сопли, легкий кашель. Но Оксана всегда была паникером. Из-за комариного укуса к врачу могла поехать.

Каждое слово выдавливаю как заразу. Она паразит. Сидела во мне и пожирала все силы.

— Я обещал их отвезти, но… Мы же с ней часто ругались, с Оксаной.

— Оксана… Это твоя жена? — спрашивает робко. Боится спугнуть. Мы никогда раньше не поднимали тему моей семьи. Нинель молча приняла, что она у меня есть. Только сейчас я вижу, понимаю, как зрела в ней обида. Корни ее такие длинные, до сих пор ведь не выкорчевано.

— Да. Она. Глупая ссора была, без причины. Точнее, причина всегда была одна и та же, перетекала постоянно, но так и не вытекла. Пропитались ей оба. Она меня не слушала, а я не хотел слушать ее. Так и получилось. Хотел отвезти сам, а она вызвала такси и решила добраться самостоятельно. Уже в машине мне позвонила сообщить, что дожидаться не будет.