А вижу сожаление. Тонкое, почти прозрачное.

— Пиздец, — гладит ровно той же рукой и пальцами, которой и сжимал хрупкую шею. — У меня такая злость и гнев внутри бушевали. Я даже не видел перед собой ничего, Нинелька, — ласково меня зовет и распутывает узлы между нами.

— Я знаю. У тебя глаза даже черными стали. Пугали. — Сознаюсь. Истерика приближается. Теперь я осознаю, насколько сильно я испугалась.

— Блядь. Блядь. Блядь, — ругается под нос себе. Шепчет. Грубые слова звучат мелодией, потому она вдруг становится нежной.

Целует шею, те места, где подушечки его пальцев смыкались в кольцо. Губы горячие. Они быстро-быстро касаются кожи, царапают своей спешностью.

— Никогда так больше не делай, прошу, — хнычу.

Я застряла где-то между обидой и желанием целовать его также, чтобы чувствовать вкус его кожи. Хочу. Сомнения терзают, даже робкие движения боюсь сделать.

— Никогда. Никогда. Мудак я, да? — ухмыляется грустно.

Целует уголки губ, скулы, слегка прикусывает их, будто пытается надкусить. А я улыбаюсь. Нельзя не улыбаться. Это какая-то невозможная тонкость, граничащая с опасной остротой.

— Олег, — шепчу, — ты правда почти ничего не помнишь?

Я так хочу услышать, что нет, все прекрасно помнит: наши вечера, ночи. Как целовались долго — учил ведь всему — как грубо трахались, а потом зализывали друг друга. Плавали в нашем потоке из запретов, теплоты и чувственности.

— Запах твой помню..

Втягивает его у бьющейся жилки и оставляет влажный поцелуй. Взлетаю от этого касания, ноги отрываются от пола. Не удержать.

— Глаза твои помню голубые, светлые, с хитринкой…

Снова поцелуй. Олег опускается к ключице и проводит языком вдоль косточки. Черт, язык горячий и ошпаривает тонкую кожу. Руками сжимает грудь ощутимо. Приподнимает низ футболки и оголяет ее. Я без лифчика, он мне не нужен. Ругается снова грубо. А я расплываюсь в улыбке. Ведь всегда заводили его грязные словечки.

— Губы блядские помню, — коротко мажет по ним и облизывает свои. Я повторяю. — На хера накачала? — грубит еще. Прикусываю нижнюю губу. Провоцирую. И Олег знает об этом.

— Захотелось.

— Знаешь, что я представлял, когда посмотрел на них в первый день в клубе? — шепчет на ухо. Дрожу. В животе давно разгорается пламя, а в низу ощущаю влагу. Хочу его пальцы там.

— Что? — ведусь.

— Как встаешь на колени, берешь в рот и отсасываешь, — теку от этой пошлости. В соседней комнате спит дочь, а я хочу сделать то, о чем сейчас сказал Ольшанский. И ведь только с ним я такая. Словно своим голосом замки взламывает. Грубо и яростно. Как он умеет.

Набрасывается на мои губы остервенело. Вторгается в рот без спроса, стоило мне немного его приоткрыть. Знакомый и привычный вкус на языке. Я помнила его и никогда не забывала. Он — моя точка, мой оргазм.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Господи, я слышу свой приглушенный стон. Делаю это глухо и в рот Олега. Добивает меня, посасывая и лаская мой язык. Сознание переносится на пять лет назад. В носу тот же запах той квартиры, пальцы нащупывают его разгоряченную кожу. Сжимаю ее, царапаю. Только бы не прекращал.

— Нинель, — тяжело отстраняется. Отдирает меня от себя. И заглядывает в глаза. Все мутно, зрение нечеткое. — Расскажи мне.

Мотаю головой из стороны в сторону. Не хочу. В эти воспоминания не хочу окунаться. Они как гниль. А я падаль. Ворочаемся в одной каше, жрем друг друга.

— Олег, пожалуйста, я не хочу, — пальцы рук сводит, я не могу шевелить им. Сама я леденею. Жмусь к Ольшанскому, как костру, что отогреет. А он обнимает. Руками цепляет, обводит, проходит по коже.

— Я, — выделяет. И душу вынимает через поры, — хочу знать. Мне нужно, понимаешь?

Киваю.

Слезы беззвучным градом бьют по щекам. Они такие же холодные, как и вся я. Льдинки. Маленькие, сверкающие и царапающие.

Руками упираюсь в его грудь. Сердце чувствую ладонью. Колотится так, что выбивает мою руку. Пульсация дикая, без передышки, без пауз. Как гоночный мотор. С таким не живут.

— Он сделал тебе больно? — яд в каждом слове.

— Нет. Только я сама. Себе.

Отхожу к окну. Кутаюсь в свои руки, обвиваю ими плечи. Колотит и морозит, словно я в бреду. Температура тела поднимается до критической отметки, и меня бросает в жар, его догоняет озноб. И сносит с ног, бьет своими невидимыми пощечинами до кровавых отметин и обожженной кожи.

— Через неделю после нашего последнего разговора, — глотаю слезы, — я пошла в клуб. Одна. Я не знаю зачем, не знаю для чего… — торможу.

Резко оборачиваюсь и врезаюсь в Ольшанского взглядом. Он тяжелый как могильная плита. Сухая, холодная, губительная.

— Вру. Я хотела забыться. Тебя забыть. Смыть твои руки, твой запах, твой вкус. Чтобы кто-то содрал это с меня как кожу. Боли уже не было, я перестала чувствовать.

Ольшанский стоит, и ни один мускул не дергается. Взгляд направлен ровно в мои глаза. Там вижу свое отражение. Я маленькая и беспомощная девочка, что и была пять лет назад.

— Я не знаю, как его звали. Просто парень.

— Почему он? — голос, пропитанный безумием и болью.

— У него были твои глаза, — веду плечами. — За них я и зацепилась. Представляешь, первый выход и сразу в десяточку, — дурацкая шутка.

— И ты снова пошла?

— ДА! — кричу, напрочь позабыв, что за стенкой Аленка. — Я пошла за ним. Мы трахнулись тогда, Ольшанский. Я выпила стакан вискаря и трахнулась с ним. А потом еще через неделю и еще. Два месяца с ним трахались. — Плюю я.

Это не слова, это жало. И где-то в глубине я понимаю, что хочу ужалить Олега. Чтобы ему было также больно и невыносимо дышать.

— Кончала с ним? — грубо. Очень грубо. Но так выходит и его боль.

Молчу. Губы только дрожат. Они покрыты сухой корочкой.

— А какой ответ ты хочешь услышать? — короткими шагами приближаюсь к нему.

Мое сердце кто-то выжимает как мокрое, но грязное белье. Из него сочится грязь и зловонная жижа. Все это разливается внутри вместо крови, течет по венам, травит.

Ольшанский первым опускает взгляд. Я победила. Самая голимая победа. Хочется выбросить ее в мусорку и заорать благим матом — я этого не хотела.

— Я бы предпочел, чтобы ты вообще не ходила в тот клуб…

— Это был твой клуб, — грубо перебиваю. И упиваюсь его страхом, что мелькнул быстрой птицей.

— … и не трахалась без резинки с незнакомцем. Чтобы не трахалась вообще, — кричит.

Боль сочится отовсюду. Она пахнет прогорклым маслом, а по вкусу — тухлое мясо. Тошнит. Его ничем не перебить.

Смотрим в глаза друг другу, съедаем эмоции, чувства. Питаемся ими, как ненормальные и одичалые животные.

Это пугает. И завораживает одновременно.

— Моих мозгов хватило, чтобы трахнуться только один раз без резинки. Не переживай. Во время беременности меня проверили на все болезни. Я чиста как свежее стеклышко, — ехидно улыбаюсь. Моя дерзость ломает границы, но не строит новые. Не буду этого делать.

Олег подходит так близко, что ворует мой воздух.

Снова цепляет за подбородок, но на этот раз чуть нежнее. Помнит о просьбе.

— Дура ты!

Замахиваюсь и бью Ольшанского по щеке. Внутреннюю сторону ладони печет и царапает. Я вижу след. Он красный. И с каждой секундой становится все ярче.

Перед глазами пелена из горя, воспоминаний и отражения его силуэта. Мерещится как мираж в пустыне. Таким я видела его во снах.

— Ты послал меня на хер, — я и правда плююсь. Капли слюны вижу на его губах, на подбородке. — После того как нежно целовал, имел, как тебе вздумается и когда. Влюбил в себя. Я блядь тебя полюбила! Не имела права, нельзя было. Ты женат. У тебя своя жизнь, где мне бы не было места в любом случае. Я шла на эту свою гибель добровольно. Только чтобы быть хоть день еще провести с тобой, а ты… Даже не попрощался как человек. “Пошла на хер, Нинель. Не до тебя сейчас”. И бросил трубку. Ты, сука такая, просто бросил.