Вытираю тыльной стороной ладони губы, умываюсь. Стоит ли приводить себя в порядок и полоскать рот? Хрен ему. Пусть чувствует, какая сейчас на вкус моя душа.

Дергаю замок платья, и оно летит мне под ноги.

Красивое. Я купила его из новой коллекции полгода назад. Мне понравился цвет — нежно-бирюзовый, немного невинный, женственный и нежный. Оно было для красивой и хрупкой девушки Нины.

А надеваю блядское красное платье из дешевой синтетики и со сверкающими развратными бусинами. Смотрю в зеркало и снова наклоняюсь к туалету. Спазмы не прекращаются. Я ведь отравилась. Клубом этим, потными руками, что лапали меня, сладкими духами, что душили клетки.

Резко открываю дверь. Иду пошатываясь. Почему мне никто не предложил выпить? Я бы с радостью залила в себя бутылку водки. И закуска не понадобится.

— Вот, теперь ты настоящая блядь, что будет раздеваться за деньги. Да, парни? — они гогочут.

Выхожу в центр комнаты. И глушит сильно, что-то внутри орет и зовет о помощи. Там так одиноко. А здесь, снаружи, опасно. Поэтому пусть этот кто-то или что-то сидит молча. Если я буду слышать этот крик — сойду с ума. Я просто сойду с ума. Закрыть глаза и забыться. Нестись прочь. Это не я. Это стриптизерша Нинель, которая позволяла многим то, от чего воротило и клеймом прожигало кожу и тело насквозь, до сердца.

— Танцуй давай, снимай с себя тряпки и иди ко мне на колени. Хочу, чтобы ты потерлась о мой член. А парни сначала посмотрят, да?

Музыка заиграла. Она была заунывной и тихой. Да похуй на нее. Я не подчиняюсь такту, танцую под свой ритм.

Музыка играет, играет. Мой похоронный марш.

Я прикрыла глаза. Не хочу видеть перед собой ничего. Зажмуриваю их с такой силой, что становится больно. С такой силой, что режет. С такой силой, что яркие блики мигают, не прекращаясь, как ядерные взрывы.

Где-то отдаленно слышу голоса тех мужчин. Они колючей проволокой крутятся по телу, давят, прокалывая ее, и кружат дальше.

— Ну, Нинель, не разочаровывай. Снимай давай.

Вязкая слюна кажется тяжелой. Я перестаю чувствовать свое тело. Будто парю, будто кто-то подвязал на ниточки мои руки и ноги и там, наверху, играет мной. Осталось только улыбку фальшивую нарисовать.

Цепляю платье ладонью и сжимаю в кулаке. Сильно, пока пластиковые бусины не вдавливаются в кожу.

Кто-то внутри меня бьется в истерике, не веря в происходящее, старается защититься от этих невидимых ударов по душе. Как вообще ее можно ударить? Она может что-то чувствовать?

Платье стягиваю медленно. Оно просто падает к моим ногам кровавым месивом.

— Вот, другое дело! Иди теперь сюда, — Виктор хлопает себя по коленям. Хлоп-хлоп — звучит у меня в голове. И множится несколько раз. Я едва моргаю, дышу часто, но отрывисто. Это не истерика, слез нет. Меня словно разрубили на куски и склеили скотчем обратно. И хотят, чтобы я была прежней, без поломок, трещин и проблем. Так не бывает.

Каждый мой шаг сопровождается басовым звучанием — смехом. Моя красная дорожка. Вместо камер репортеров — похотливые взгляды, вместо приветственных речей — лошадиный ржач этих подонков.

Смотрю на его колени, и новый спазм скручивает желудок. Мое вялое тело противится даже этому.

И я просто начинаю молиться. Господи, я никогда этого не делала. Хотя вру, после родов смотрела на маленький комочек по имени Алена и молилась за нее, благодарила Бога, что позволил мне совершить ошибки. Одна из них самое ценное, что имею.

Молюсь отчаянно. Как чувствую. Чтобы долбанутый Виктор передумал, чтобы у него появились дела поважнее меня, чтобы земля разверзлась и сожрала этого ублюдка.

А он вытягивает руку и толкает на себя. Прижимает тесно. Голой грудью касаюсь, соски трет до боли. Запах въедается намертво. Теперь я пахну им. Соленым потом, горьким алкоголем и чем-то вонючим, кажется, это протухшая рыба.

Руки лапают тело, растирают его. Делаю жалкие попытки вырваться из этого круга. Не получается. Глаза слезятся, и в носу начинает щипать. Это унизительно и мерзко.

— Не надо, — какое-то поползновение ощущаю между ног. Его пальцы касаются меня там. Пару дней назад я чувствовала горячую ладонь Олега. Она ласкала, дарила наслаждение. А сейчас этот мужик просто сдирает касания Ольшанского, как старый, прилипший намертво пластырь.

— Что не надо? Вот так не надо делать?

Снова касается, забирается за резинку трусов и проникает двумя пальцами внутрь. А я становлюсь в лужу и хватаюсь за оголенный провод. Затрясло.

Мне неприятно, больно. Я ведь не хочу его. Презираю, чувствую всепоглощающее отвращение.

Пальцы не убирает. Начинает ими трахать. Как мясо.

Ногтями впиваюсь ему в плечо и сжимаю, разрезаю ткань. Пытаюсь оттолкнуть. Только передо мной хоть омерзительный, но довольно сильный мужчина. На меня смотрят не менее сильные придурки. А я тоненький и хрупкий цветочек. Кажется, так меня называл Ольшанский. Господи, я ведь не посмею посмотреть ему в глаза после этого. Я снова кажусь себе недостойной. Не заслуживаю любви.

— Пусти, — чуть громче говорю. Еще немного и правда закричу. Силы берутся откуда-то. Резервы поднимаются и впрыскиваются в кровь.

— Ты, кажется, не поняла, что так нельзя делать!

Он злится, потому шепчет мне это на ухо, а вонючие капли слюны долетают до кожи. Я чувствую их влагу и отраву.

— Пожалуйста, я не хочу!

— Так тебе, может, еще заплатить? Бонус добавить, а, парни? Как считаете, на сколько будет тянуть ее бонус?

Издевательские нотки. Я для них не девушка, не та, кого надо защищать, а стриптизерша, что за деньги готова исполнить любую приходить. Даже играть удовольствие, имитировать. Это можно считать насилием?

— Пусти! — крик прорывается изнутри. Он легкие вскрыл и грудную клетку, чтобы высвободиться.

— Сука! — пощечина звонкая, как звук хлыста, что разрезает воздух.

Прикладываю ладонь к пылающей щеке. Она так горит, словно кожу облили бензином и подожгли спичкой.

Отступаю и падаю. Снова. Теперь ковер царапает спину. Маленькие красные бороздки соединяются друг с другом. Чувствуются только вся обожженная поверхность, до которой не знаешь, как дотронуться.

Он надвигается медленными и гулкими шагами на меня. Пячусь. Нависает невообразимой тяжестью, как низкое грозовое небо. Вот-вот молнии засверкают, а раскат грома заставит тело съежиться до размера маленького камушка.

Он хватает меня за горло и поднимает. Душит своими руками, а словами стягивает удавкой на шее.

— Кто ты такая, блядь? Всего лишь стриптизерша, которой заплатили бабки. Ты должна яйца мне облизывать в благодарность, что так раскошелился. А ты что делаешь? Что говоришь своим грязным языком, а? Ты никто, поняла? А я здесь все!

— Что здесь происходит?

Его голос кажется спасительным воздухом. Я жадными глотками его захватываю и просто кайфую. Как же хорошо, как здорово. Это мое спасение? Господь услышал мои молитвы?

— Игнат…

Виктор отпускает меня. Пошатываюсь. На ногах стоять уже не могу.

— Вот, учу твоих стриптизерш правильному общению с клиентами. Как вы вообще деньги еще зарабатываете с таким отношениям к важным гостям, а? — говорит очень сладко, вареньем обмазывает. Липкое только оно, и пахнет клеем.

Игнат же не поведется? Он не может, не должен. Врезаюсь в его глаза взглядом. Теперь он кажется мне Богом. Только он и сможет вытащить из этого ада. Виктор — дьявол, а его прислуга — обычные цепные псы.

Мы смотрим друг на друга. Будто ничего и не менялось. Я голая в стрип-клубе, снова была на коленях у какого-то мудака, а Игнат строго смотрит и оценивает мою работу. Я ведь никогда не вытравлю эти воспоминания, да? Они теперь будут преследовать меня всю жизнь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я ненавижу красный цвет, я ненавижу музыку, под которую танцуют, я ненавижу ночи. Я ненавижу Нинель.