Астра машет рукой, зовет. А я не могу. Застыла на месте, вековыми корнями проросла к красному ковролину. Кожа даже кажется грубее. Она похожа на толстую и шершавую кору.

Снова толчок в спину. Там, где сердце порхает.

Медленно машу головой Астре. “Не могу”

Каждая ступенька ведет наверх. А мне кажется, я ступаю вглубь, вниз, В самое пекло. И на ногах нацеплены железные кандалы, я слышу их дрязг.

— Страшно? — голос далекий, приглушенный. Я уже погружена с головой глубоко под мутную воду. Каждый внешний звук не громче обычного булька.

Молчу. Голос предаст меня.

Дверь толкает мой похититель. Можно же его так назвать несмотря на то, что села в машину к нему сама? Что говорится в этих идиотских законах? Вы не в опасности, пока вас не начнут убивать?

В комнате приглушенный свет. Он исходит от лампы на столе и точечных светильников по периметру. Никогда не замечала их. Сколько раз я была в этом кабинете?

Мужчина сидит за столом. Вглядываюсь. Даже глаза прищурила. Я словно снова попала на сцену, где передо мной черный силуэт, обрамленный ангельским свечением.

— Ну, здравствуй, Нинель, — смутно знакомый голос. От него воздух смыкается кольцом на горле.

Делаю корявый шаг назад. Инстинкты все вопят — спасайся. Как только можешь. Ори! Зови! Бей! Только не молчи. Не стой куклой в красивой коробке и тухлой улыбкой на лице.

Сильный толчок в спину. Не могу устоять на ногах и падаю на колени прямо перед столом. Покорная. От этого слова жгучий песок самой жаркой пустыни мира царапает и обжигает кожу. Оставляет трещины, чиркает, щиплет.

Это не может происходить здесь, в этой комнате.

Кошмар, я просто сплю, брежу.

Я не могу стоять на сбитых в кровь коленях в комнате, где была с Олегом. Он незримо ведь здесь. Я чувствую его запах. Память, как кость, подбрасывает воспоминания о его касаниях, а мозг — слова.

Никто не подает мне руки, чтобы я могла подняться. Только ухмыляются так, что чувствуешь себя жалкой.

— Какая ты неаккуратная, — снова этот голос. Скрипит старой и покосившейся дверью, заставляет кожу покрыться корочкой инея.

— Отпустите, — молю и чувствую себя еще более жалкой. Кто-то начинает откровенно ржать.

Боже, что здесь происходит? Кто эти люди?

— Ты меня забыла?

Мужчина выходит из-за стола, и я наконец могу его хорошо рассмотреть. Ему за пятьдесят, тучноват, глаза-горошинки — маленькие черные бусинки. От одного его взгляда скручиваешься в чаинку.

— Виктор? — хриплю севшим голосом.

— Умница, девочка. В прошлый раз у нас как-то скомкано все прошло. Напомнить тебе?

Он присаживается на диван и расставляет ноги в разные стороны. Смотрит свысока.

Виктор плел свои сети давно. Гадкий и противный паук. Говорят, что их нельзя давить — плохая примета. Когда видишь в своем доме паука — это к деньгам. Кто придумал всю эту чушь? Вот он, сидит передо мной и обгладывает всем мои косточки. Тошнота сильными спазмами поселилась в желудке. Я уже чувствую горечь и рвотные позывы. Потому что мне страшно.

— Молчишь… — отворачивается, морщит нос. — Я заплатил деньги, а увидел только твой невнятный танец. С Ольшанским же не так было. Ты ему позволяла больше.

Машу головой из стороны в стороны так быстро, что перед глазами начинает все кружиться. Господи, пусть она оторвется, и я умру. Сдохну на этом ковре.

— Ты меня обидела, Нинель… А так нельзя, — цыкает.

Виктор встает с дивана и отходит к столу. Забирает какую-то тряпку и кидает ее в меня. Прямо в лицо. Ткань царапает кожу. Пахнет дешевыми духами и сигаретами. Платье обычной шлюхи.

— Нет, — откидываю его в сторону. Тревога в теле нарастает штормом. Волны бьются о берег, впиваются в землю, забирая клочки этой жалкой земли себе.

— Что? — резко оборачивается на мой выпад. Я еще не поняла, с кем я нахожусь в одной комнате. Отказываюсь верить и цепляюсь ногтями в камни глубокой темницы. Я просто пытаюсь выбраться.

— Олег тебя уничтожит. Ольшанский он… — дыхание подводит, и воздух встает шаром в горле. Давлюсь им.

— Ольшанский ничего мне не сделает. Это мое здание, а значит, и клуб тоже мой, — тигриный оскал вонзается в мою веру, — и все, кто в нем находится, тоже мои.

— Я больше не работаю здесь.

Гулкий смех размазывает меня по полу еще тоньше.

— Парни, вы же видите эту стриптизершу здесь? Валяется на полу, артачится… Или у меня какие-то галлюцинации, а? Нинель? — смакует мою имя, причмокивает.

Руками обхватываю горло. Из него рвется хрип, рвота и крик.

— Выполнила бы ты все сразу, мы бы сейчас с тобой не разговаривали, — делает паузу. Пожирает меня как плоть газели, которую он только что загрыз. — А нет, разговаривали.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глаза жгут от подступающих слез. Они как колючий лед для теплой и нежной кожи. Тает и сжигает морозом.

В комнате снова лошадиный ржач.

— Парни, помогите ей.

Чьи-то руки поднимаю меня с пола. Нет никакой нежности в этом. Я такая же тряпка, которую в меня кинули. Сейчас еще и пол мной вытрут. Жестокость касается тонкими прутиками и хлещет, хлещет до кровавых и глубоких ран.

— В душ, переодевайся и выходи сюда. Танцуй, снимай с себя все, и трусики свои тоже. Какие на тебе сейчас, а?

Ныряет он холодной и липкой рукой под юбку. Касается промежности. Медленно ведет вдоль.

Я уставилась в его лицо и не в силах отвести взгляда. Это мое падение.

У паука мерзкие черты лица и гнусная улыбка. От нее блевать хочется сильнее в разы. И если он потянет ко мне свои тонкие обветренные губы, я сделаю это прямо ему в рот. Знаю, получу за это так, что кожа будет гореть и печь. Но по-другому не смогу.

— Будешь танцевать мне. А потом… — замолкает. Вытягивает силу из пор и дышит ей. Тянет ниточками, что больше похожи на тонкий туман. — Может, и развлечемся. Ты же отказалась тогда от тройничка, да? Ни-нель? Хотя не так, — чуть отходит от меня.

Ноги подкашиваются, их сбивает неведомая мне сущность. Как рубят корни деревьев, лишая их жизни. Воздух… Его просто нет. Кислота, которую вдыхаешь. Дышишь ей всей грудью. Внутри — котел с ядом. Варится, бурлит и зловонный запах разбредается по телу.

— Хотя… Олег же тогда остановил все? Выбрал какую-то стриптизершу.

— От-ткуда?

— Дана… у меня ма-а-аленький должок перед ней. Совмещу приятное с необходимым, — улыбается. Я трескаюсь от нее старой глиной. — Все, иди. Приготовь себя.

Похититель, который привез меня сюда, заталкивает в небольшую душевую. Стоит в дверях. Они что, еще наблюдать будут?

Господи, желудок сводит от спазма такой силы. Страх дикий, заставляет метаться зверьком из угла в угол и пищать. Только это же не поможет.

— Выйди, — говорю.

Смотрит на меня долго. И его я приметила симпатичным? Где были мои глаза? Это животное. Дикое, безумное и страшное. Челюсти сводит от злости.

— Хочешь, я буду вторым? После Вика? — облизывается.

Я вижу его язык, и при мысли, что он хоть как-то коснется меня, мелко режет перочинным ножиком.

— Теперь вижу, что зацепило Ольшанского, — осматривает меня, проникает взглядом под платье. Ощущаю себя и правда голой перед ним.

— Он приедет, — упрямо заявляю. Еще ведь верю в это.

По помещению прокатывается злой смех. Холодная плитка отражает его, и он звучит монотонно и не сбиваясь.

— Не приедет, красавица. Поверь, ему точно сейчас не до тебя и твоего тела.

— Что? — вера гаснет как огонь на мокрой спичке. Да она даже не загорается!

— Ничего. Платье свое снимай и вот это надевай. Сучка!

Он захлопывает дверь с такой силой, что треск слышит в голове как сход лавины. Долго, муторно. А потом снова и снова. Заело. Мысли под собой укладывает в асфальт.

Спазм скручивает меня так, что я едва успеваю открыть крышку туалета, и меня рвет. Сильно, выходит вся дрянь, что ела сегодня. Мне прогоркло в горле, на душе еще хуже. Я чувствую себя не просто брошенной, а использованной, завязанной в узел и выброшенной. Презерватив, точно. Я не затроганная, я использованная.