В кухне повисла гробовая тишина. Было слышно, как тикают часы.

– Жив? – прошептал я, чувствуя, как холодеют собственные пальцы.

– В больнице. В реанимации. Врачи говорят… говорят, что жить будет, но… – отец сглотнул подступивший к горлу ком. – Сотрясение тяжелейшее…

Колю Хромова? Изобретателя, светлейшую голову… Кирпичом, из‑за угла! Волна вопросов и непонимания обрушилась на меня холодным потоком. Кто? Почему? Как вообще такое возможно?

Да, уровень преступности в СССР был довольно высок, но об этом старались умалчивать, чтобы не породить панику среди населения. Официально об этом не говорили, разве что в прессе иногда проскакивали сообщения о каком‑то громком деле, раскрытом доблестной милицией. И подавалось это в таком виде, что простые люди чувствовали себя защищенными. А то, что эти маньяки и серийные убийцы десятилетиями творили свои злодеяния, тщательно засекречивалось. Какие там серийные убийцы с маньяками в стране победившего социализма? «Моя милиция меня бережет» – это был лозунг, в который верили все. Но, слухи ходили, даже несмотря на то, что с «распространителями слухов» проводилась профилактическая работа теми же органами, которые скрывали истинное положение дел. А «паникеров» брали на контроль, и при случае припоминали им проступки, вплоть до привлечения к административным мерам наказания.

Да что там маньяки! Где‑нибудь в провинции вполне могли за пыжиковую шапку убить. А кто не знает о так называемом «сто первом километре», куда массово ссылались неугодные властям бунтари и маргиналы? Или Забайкалье, Мордовия и прочие края лютых уголовных зон? После освобождения бывшие заключенные разносили по всей стране зоновские понятия и субкультуру. Да те же молодежные казанские банды, державшие в страхе весь город, появись еще в 70‑е, так сказать, при «развитом социализме». Беспредельная преступность девяностых отнюдь не на пустом месте взялась!

И вот об это надо писать, выносить проблему на самое широкое осуждение, пока не поздно надо что‑то решать, а не прятать, как страусы, головы в песок!

Нападение на Колю, это случайный грабеж или его хотели убить именно как талантливого инженера, чьи изобретения резко укрепили бы оборону СССР! Черт… Тогда, выходит, и моему отцу грозит опасность.

Впрочем, может, конечно, и просто гоп‑стоп. Кто‑то захотел просто отобрать забавную вещичку, которой нет ни у кого. Так. Кто знал про сотовые телефоны? Ну, в редакции, пожалуй, все могли знать. Никто из этого тайны не делал. Опять же, в НИИ, где работает отец. На Металлическом заводе, думаю там вообще огромное количество людей знало! Вернее, могло знать.

Интересно, кто ведет дело? Тут все зависит от заключения судмедэкспертизы. Если тяжкие телесные, то, скорее всего прокуратура. Если «менее тяжкие» или «средней тяжести», то обычные милицейские следователи. Тем более, все выглядит, как обычный грабеж.

Эх, как там Коля‑то?

Договорились, что в течение дня я буду звонить в больницу, даже постараюсь съездить туда в обед или вечером. Хотя, конечно, кто меня пустит? Но, может быть, удастся хоть что‑то узнать? Ведь хуже всего неизвестность.

Я не мог уснуть, ворочался. Да и отец все время выходил на кухню и нервно курил, выпуская дым в распахнутую настежь форточку.

– Пап, у него родственники‑то есть, не знаешь?

– Тебе лучше знать, – выпустив дым, отец обернулся. – Ты ж нас знакомил.

– Но, ты с ним чаще общался.

– Сестра вроде есть, двоюродная, он как‑то говорил, – все же припомнил батя. – А родители умерли.

– А сестра где живет?

– Не знаю…

Ну, что ж, придется все самому выяснять.

Мама тоже поднялась. Пришла на кухню, стала жарить яичницу, искоса поглядывая на нас. Про Колю она знала, отец рассказал. Пожарив, поставила сковородку на стол:

– Ну, садитесь уже завтракать. В больницу‑то дозвонились?

– Дозвонились, – угрюмо отозвался отец. – Ничего толком не говорят. Эх, шпана! Совсем распоясались. Вечером, после работы! Можно сказать, среди бела дня! Говорят, это уже не первый случай.

Не первый случай? Если так, то это точно грабеж, и все мои «шпионские» версии просто плод воображения.

– А я говорила, расплодили шпану! – поставив недопитую чашку с чаем, мама всплеснула руками. – На поруки их берут, условно выпускают. А надо со всей строгостью! Первый раз ограбил, в тюрьму лет на десять. Второй раз попался, расстрел!

– Ай, Надя, – отмахнулся родитель. – При Сталине‑то нарасстреливались уже! И что было, сама‑то вспомни. Вечером на улицу не выйти, кругом во дворах одна блатота. Цигарки курят, ножичками поигрывают… А сколько людей порезали? Ты этот поганый страх забыла, что ль?

– Ну да, было, – мать со вздохом кивнула. – Хоть и расстреливали жуликов, а все одно…

– Дело не в жестокости наказания, а в его неотвратимости и гласности, – резко заявил я. – Э, да что там говорить… Про преступность у нас напиши‑ка, попробуй! А в больницу я сегодня зайду.

С утра, на «летучке», я все же решился понять разговор о преступности, о том, что про нее надо писать!

– Парня вон, после работы, кирпичом по голове ударили, – привел я в качестве аргумента.

– Ничего, милиция разберется, – Николай Семенович тяжело посмотрел на меня. – Или ты сомневаешься?

Я махнул рукой:

– Да нет, конечно же! Просто, говорят, не первый случай уже…

– Да всегда такое было! – высказался Плотников. – Подстерегают после получки подвыпивших работяг, а дальше, как Саша и сказал, кирпичом по башке. Или кастетом. И все, наши в дамках! Гоп‑стоп называется.

– Вот‑вот! – получив поддержку от коллеги, я перешел в наступление. – И нам с вами, товарищи, надо бороться с преступностью!

– Так мы и боремся, – главред потер виски. – Дружина, вон…

– Но, мы же газета! – воскликнул я. – Мы должны бороться словом! А у нас что? Даже ко Дню милиции одни дежурные цитаты и дифирамбы. А где очерки о захватывающих милицейских расследованиях? О том, как наши советские милиционеры, не щадя жизни… Да что там говорить! Это тему надо поднимать!

– Поднимать‑то надо, – оторвалась от вязания Любовь Ивановна. – Только нас за нее могут так опустить, мало не покажется!

– А мы с санкции органов! – я уже распалился, почуяв журналистский азарт. – Сделаем очерк или даже репортаж! Весь материал милицейскому начальству на подпись. А они уж пусть решают, что нам можно будет напечатать, а что нет.

– А что? – хмыкнув, пробасил Николай Семенович. – Идея неплохая. Давно пора пропагандировать нашу милицию… Полковнику Капустину я позвоню! Вот и дерзай, Саша!

В областной больнице меня допустили лишь в приемный покой.

– Хромов? Николай? – дежурная медсестра, дебелая, с желчной ухмылкой, дама взглянула на меня, как солдат на вошь. – А вы его родственник? Близкий?

– Больше, чем родственник, – лихо соврал я. – Представитель рабочего коллектива. Трудовой коллектив имеет право знать, на то он и коллектив. Есть даже соответствующее постановление партии. Или вы против такого постановления?

Медсестра, похоже, злая и стервозная тетка, сейчас явно растерялась и, подумав, решила со мною не связываться. Открыл журнал:

– Хромов… Состояние стабильно тяжелое. Посещения пока запрещены.

– А когда можно будет?

– Когда врач разрешит, тогда и можно.

– А передачку?

– Передачку можно, – она бросила на меня злой взгляд. – В часы посещений. Вон, на стене, график висит. Там указано, что можно и что нельзя.

– Так он в сознании? – я воспрянул духом.

– Я вам что, справочная? – рыкнула медсестра, возвращаясь в свою сущность. – А то ведь ходят тут всякие, работать не дают!

Но я, не желая терпеть хамство с её стороны, снова напомнил ей о своей значимости.