– И что же дальше? – тихо спросил я. – Историю с убийством помощника атташе замяли?

– Да. – сцепив зубы ответил Сидорин. – Дело мгновенно взяли под особый контроль. Из самых верхов. Все материалы изъяли, следователей поменяли. Нам, местным, велели в рот воды набрать и забыть, как страшный сон. Чтобы, понимаешь, конфликта международного не случилось. Скандала. Вот и вся история.

Он говорил это с каменным лицом, глядя прямо на дорогу, но я чувствовал его глухое, яростное раздражение. Профессионала, которому испортили его работу, которому не дали докопаться до сути.

– Но это же… неправильно! – вырвалось у меня.

Сидорин повернул ко мне голову, и посмотрел тяжелым и усталым взглядом.

– Правильно, не правильно… Это политика, Саша. Выше нашего понимания. Нам приказали забыть – забыли. Ты тоже забудь.

Он снова уставился на дорогу, и я понял, что разговор окончен.

Скрип двери и осторожные шаги, доносящиеся из прихожей, вырвали меня из сна. Предрассветный сумрак едва рассеивался за окном. Я мгновенно напрягся, адреналин прошлой ночи еще не до конца отпустил тело. Сердце заколотилось с немой тревогой. Выглянув из комнаты, я увидел отца. Он уже был одет в свой лучший, потертый, но тщательно отглаженный костюм.

– Пап? Ты куда так рано? – спросил я, протирая глаза.

Он вздрогнул, не ожидая, что я проснусь, и обернулся. Его лицо, обычно спокойное и уставшее, сейчас светилось странным возбуждением.

– А, Саш! Разбудил? Прости. Встреча у меня. Срочная.

– В шесть утра? С Серебренниковым что ли?

Отец таинственно улыбнулся.

– Бери выше!

– Выше? – я присвистнул. – Ого! Руководитель Серебренникова?

– Еще выше, – отец понизил голос до конспиративного шепота, хотя в квартире, кроме нас, никого не было. – Из Москвы. Комиссия. Приехали вчера вечером, секретно. Вызвали на совещание персонально.

У меня похолодело внутри. Москва. Комиссия. После истории с покушением и иностранцем это звучало зловеще.

– Пап… Осторожнее там, – сказал я, подходя ближе. – Телефон будешь показывать?

– Нет, сынок, – улыбнулся отец и его глаза азартно заблестели. – Не телефон. Идея другая. Та, о которой мы с Колей Хромовым мечтали. Тот самый старый проект. «Сети». Помнишь, он говорил?

– Так вроде это пока только идея.

– Идея, но уже глубоко разработанная, – он кивнул на портфель, стоящий у порога. – Есть расчеты. Теоретический фундамент! Причем, очень даже хороший. Если удастся защитить, то… в общем, дадут «добро».

Он подошел ко мне, положил руку на плечо и доверительным шепотом продолжил:

– Говорят, правда только по особому секрету, что эта комиссия доложит о результатах встречи самому Андропову. А это уже и финансирование другое, и ресурсы практически безграничные. Представляешь: компьютеры научных центров, институтов, заводов, соединенные в единое целое. Мгновенный обмен данными, удаленный доступ к вычислениям, распределенные базы знаний! Это же будущее! Не нужно писать запросы бумажные и письма. Все по нажатию кнопки!

– Представляю! – улыбнулся я. – Можно еще и фотографии котиков смешных отсылать.

– Каких еще котиков? – не понял отец.

– Да так, мысли вслух.

– Ядро сети, магистральные каналы, узлы доступа… Я не показываю им устройство, понимаешь? Я показываю им чертеж целой цифровой вселенной! Стратегическую инициативу общегосударственного масштаба!

Он говорил с таким вдохновением, что казалось, будто в нашей тесной прихожей пахнет теперь не щами и книгами, а порохом грядущей технологической революции.

– И это… вы с Хромовым? – тихо спросил я.

Лицо отца на мгновение омрачилось.

– Да. Наше общее детище. Я четко указал соавторство. И теперь, с твоей помощью, я могу это доказать. Потому что в проекте использованы принципы, о которых на Западе только начинают задумываться. А у нас они уже есть! Догоним и перегоним!

Он посмотрел на часы и торопливо надел пальто.

– Все, мне пора бежать.

Отец вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Я остался стоять в полутьме прихожей, слушая, как его шаги затихают на лестничной клетке.

Спать уже не хотелось. Я пошел в ванну, умылся. Потом пошел на кухню.

Запах поджаристого хлеба и растопленного масла… М‑м‑м, вкусно! Я вскрыл пергаментную обертку, достал пол палки «Докторской» и принялся аккуратно нарезать ее ровными, чуть прозрачными ломтиками. Хлеб, оставшийся с ужина, я подрумянил на сковороде – без тостера приходилось выкручиваться. Потом разбил в шипящее масло два яйца. Зашкворчало.

Было странно по обыденному спокойно заниматься этим простым делом после вчерашнего ада в подвале. Тело ныло, синяки на теле отдавались тупой болью при каждом неловком движении, но у меня не было ни капли сожаления. Ведь Валентина была спасена, а виновные оказались за решеткой. Казалось, можно было выдохнуть.

На стене тихо играло радио: оркестр исполнял попурри, что‑то из советской эстрады. Я снял сковороду, переложил яичницу на тарелку рядом с золотистыми тостами, собираясь уже положить на них нарезанную колбасу. Рука потянулась к чайнику, как вдруг музыка резко оборвалась.

Последовала звенящая, гробовая тишина, от которой по спине пробежал холодок. Я замер, держа в руке ломтик колбасы. Невольно обернулся в сторону радио.

Из черной решетки динамика полились торжественные и скорбные аккорды траурной музыки.

– Внимание! Говорит Москва! – голос диктора, обычно бесстрастный, сейчас звучал проникновенно и тяжело. – Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем экстренное сообщение…

Я медленно опустил колбасу. В горле пересохло. Мурашки забегали по коже. Что случилось? Чего я не предусмотрел? Что пропустил?

– Сегодня, 9 февраля 1984 года, – голос дрогнул, сделав крошечную паузу, – после тяжелой продолжительной болезни на семьдесят первом году жизни скончался Генеральный секретарь Центрального Комитета КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Юрий Владимирович Андропов…

Новым генсеком на внеочередном заседании Пленума ЦК был избран Черненко. Честно сказать, по своей прошлой жизни я вообще Константина Устиновича не помнил. С Новым годом он советский народ не поздравлял, да и вообще, как‑то уж слишком быстро умер. Говорят, считался неплохим аппаратчиком и консерватором, сторонником и продолжателем дела Леонида Ильича. С другой стороны, именно при Черненко началось реформа средней школы, о чем в мои годы многие старые учителя вспоминали с большой теплотой.

В целом, в стране ничего не поменялось. Начатые при Андропове реформы продолжили своё существование: открывались новые народные артели, частные парикмахерские, автосервисы, салоны. Хотя, слово «частный» в СССР не любили, и в разговорной речи заменяли на слова «личный», «домашний», «семейный». Все больше предприятий переходили на хозрасчет. С пьяницами, саботажниками, расхитителями и тунеядцами церемониться перестали, увольняли «на раз». И это стало настоящим ударом по этим асоциальным элементам, тем более, что статью за тунеядство никто не отменял.

«Не работаешь? А почему? Уволили и никуда на работу не берут? И этим ты оправдываешь своё беспробудное пьянство, хулиганские выходки, и безобразное поведение в семье? Дебоширишь? Ну что‑же, мы тебе поможем… Добро пожаловать в принудительном порядке на Крайний Север». Такая политика государства, по отношению ко всем пытающимся сесть на шею другим, стала настоящим прорывом к исправлению человеческих пороков. Угроза реального переселения и принудительного трудоустройства многим поставила мозги на место.

Указанием вышестоящих органов, было предложено максимально осветить в прессе реформу средней школы. Уже в начале марта главред предупредил, что помимо основной работы добавляются командировки и составил график, распределив между нами имеющиеся в зоне нашего охвата школы и ПТУ. Первыми в моём графике значились два училища, причем, разной направленности: сельское, в пригороде – СПТУ‑11, где учили на механизаторов и шоферов, и городское ПТУ‑203, в котором готовили плотников и столяров, получившее неофициальное название «деревяха».