Он помолчал, разглядывая меня, пронизывая насквозь.

— Но… — он сделал паузу для верности. — Но это чертовски необычно. Я такого раньше не читал. Ни у Стругацких, ни у Ефремова. У них техника, пришельцы, звездолеты. А у тебя… бытовая фантастика. Утопия какая-то, но… Счастливая такая. Люди со стекляшками в руках. Смешно. И… интересно.

Он постучал пальцем по моему тексту.

— У нас на в следующем выпуске в разделе «Очерки» дыра. Ждали материал о сборе урожая в колхозе «Рассвет», но его зарубили — секретарь обкома счел цифры недостаточно впечатляющими. Печатать нечего.

Я замер, боясь пошевелиться.

— Так вот, — Николай Семенович достал из кармана трубку, засунул ее в уголок рта и принялся черкать карандашом мой текст — Возьми этот свой… очерк. Выкинь этот абзац. Разверни вот тут. Напиши не как отчет, а как… как фантазию. Как взгляд в будущее. Как будто бы это сон, который увидел наш соотечественник, наш зареченец. Такой вариант будущего. Будто бы он видит наш Зареченск лет через сорок-пятьдесят.

Всё ещё не веря в происходящее, я сидел, вытаращив глаза, и кивал, как китайский болванчик.

— Только, смотри, — он пригрозил мне пальцем, но в глазах уже играли какие-то чертики. — без антисоветчины! Без всяких там мрачных прогнозов. Пусть будет светлое, коммунистическое будущее, понял? С твоими… телефонами и сетями этими. Но в рамках идеологии.

Он устало вздохнул, вынул изо рта таки не разожженную трубку и встал из-за стола.

— Сделай это в форме очерка, фельетона, как получится… «Взгляд в завтра» или что-то в этом роде. Принеси мне это к концу дня. Если будет сносно, закроем дыру.

Я не мог поверить своим ушам.

— Я… я понял, Николай Семенович. Сделаю.

— То-то же. И чтобы без грамматических ошибок. А теперь займись своей работой. Рабочий день в самом разгаре.

Во двор мы вышли вместе, и это избавило меня от гневных взглядов Людмилы Ивановны.

Весь день я носился как угорелый. Что-то грузил, что-то передвигал, куда-то ездил на машине с Федором, но смог выкроить время, чтобы поработать над очерком. Но отдать готовый материал вечером не удалось. Николая Семеновича вызвали куда-то наверх. Решение быть или не быть очередной моей публикации откладывалось на завтра. Или на неопределенный срок, если сейчас Николаю Семеновичу спустят сверху какой-то срочный материал.

По пути домой встретил Серегу. Он стоял на том же месте и в той же позе, ссутулившись и прислонившись к столбу.

— Сашка! — Гребенюк раскинул руки в стороны, полез обниматься. От него разило вином. — Какими судьбами? Пошли гулять?

— Устал…

— Да брось ты, — он похлопал себя по карману. — Пошли. Угощаю. Деньги есть! Заработал!

— Заработал? — удивился я. — Ты на работу что ли устроился?

Гребенюк рассмеялся.

— Ага, «устроился»! Одного дурочка развели. Да не смотри ты так, ничего криминального. Вместо «Рокетсов» подсунули ему пластинку цыганских песнопений!

Гребенюк рассмеялся еще громче.

— Постой… Что⁈ — едва не закричал я. — Серега, ты понимаешь, что это мошенничество? За это статья тебе светит!

— Да какая статья? — отмахнулся тот.

— Ко мне сегодня подходили из милиции, у гастронома «Мелодия». Спрашивали. Ты не просто дурачка развел, а двоюродного брата этого милиционера!

— Да что ты причитать начал? Не хочешь гулять — не надо!

Гребенюк обижено махнул рукой и пошел прочь.

Теперь, кажется, понятно откуда у Сергея такие дорогие вещи, магнитофон, пластинки, которые просто так не достанешь. Фарцует. Да еще и мошенничает. Ох, не на ту тропинку он свернул. И судя по тому, кем он станет в будущем, ему нужно с этой тропинки срочно сворачивать.

— Дядь Саш! — окликнул меня звонкий детский голос.

Я обернулся.

Семеня по асфальту стоптанными сандалиями, ко мне бежал соседский парнишка. Витька, кажется, из пятого «Б». Загорелый, веснушчатый, с соломенными волосами, торчащими в разные стороны и живыми, любопытными глазами. На нем были короткие штаны, из которых торчали худые ноги с классически разбитыми коленками, и растянутая, заляпанная чем-то липким футболка с надписью «Юный друг». В руке он сжимал самодельный лук, грубо скрученный из проволоки и ветки.

— Дядь Саш, — запыхавшись, остановился он передо мной, широко улыбаясь. — А ты чего тут стоишь?

— А тебе то какая разница? — вот мелюзга. — Еще тебе не отчитывался чего я тут стою!

— Да там у тебя… дома…

— Чего? — я насторожился.

Витька отдышался, кивнул в сторону многоэтажки.

— Отцу твоему плохо! «Скорая» приехала!

Быстро взлетев по лестнице, я на несколько секунд остановился перед дверью, чтобы восстановить дыхание и осторожно вошел в прихожую. В квартире стоял какой-то особый запах присутствия медперсонала. Фельдшер, усатый парень с модной прической «финский домик», только что сделал отцу укол и теперь осторожно массировал ваткой место инъекции.

— Ничего страшного, — успокаивал он стоявшую рядом испуганную мать. — Просто переволновался, вот и тахикардия.

— Ох! — мать схватилась за сердце.

— Да говорю же, ничего страшного! — привычно улыбнулся фельдшер. — В этом возрасте бывает, что вы хотите?

— Что ещё за «возраст» — нахмурился отец. — Вы, молодой человек, поживите с моё, потом и рассуждайте о возрасте. Я ещё достаточно молод, чтобы обращать внимание…

— А обращать внимание как раз и надо, — прервал его фельдшер. — Никогда не поздно.

— А что делать, доктор, — спросила мать.

— Ну-у, курить он, конечно, вряд ли бросит, — задумчиво ответил парень, оценив непростой характер пациента. — Но, хорошо бы обследоваться, в санаторий съездить, или хотя бы курс препаратов пропить,

— Да не пойдет он ни к каким врачам, — мама махнула рукой. — С гриппом-то едва затащишь.

— Понимаю, — став внезапно строгим, но с ноткой понимания в голосе сказал фельдшер. — Такое поколение. Не дают слабины, не жалеют себя. Пусть сейчас полежит, поспит… А завтра на работу, я больничный не выписываю. Всего доброго!

Он вышел в прихожую и, увидев меня кивнул и тихо сказал:

— Постарайтесь его не волновать. И всё-таки обратитесь к врачу.

Дверь захлопнулась, и мать искоса посмотрела на меня. Правда, ничего не сказала, лишь вздохнула и ушла на кухню. На душе было погано — я же прекрасно понимал, из-за кого так переволновался отец. Я пошел к себе в комнату, взял с полки журнал «Юный техник» и улегся на тахту. Я перелистывал страницы, но мыслями был где-то далеко, не читалось… Когда-то отец подписал меня на этот дефицитный по советским меркам журнал, стараясь привить тягу к технике. Я пытался. И как результат, полжизни занимался не тем.

Он тяжело принял крах его веры в непоколебимое будущее, поэтому и ушел рано, гораздо раньше матери. То есть, уйдет, в той, будущей жизни. Эх, батя, батя…

— Ужинать иди! — мама заглянула в дверь. Из кухни пахло чем-то вкусным…

Жареная картошечка с докторской колбаской! Любимое блюдо, умм… А еще и малосольные огурчики на большом блюде!

Отложив немного картошки себе в тарелку, мать пододвинула сковородку ко мне. Мы с отцом именно так и любили, со сковородки, да еще потом ножиком соскрести со дна прижарку — кайф!

— Отцу только оставь!

— Конечно.

Я едва успел взять вилку, как на пороге возник отец, выглядевший уже вполне себе бодро… или хотевший таковым казаться.

— А что это вы тут делаете-то, а? Только задремал, а они уже тут картошку трескают!

Отец шутил, но глаза смотрели как-то виновато.

— И, главное, меня не зовут! А ну-ка, давайте вилку… Ох, вкусно как! О, огурчики.

Похрустев огурцом, отец искоса взглянул на маму:

— Под такую-то закуску и наливочки бы!

— Я вот те дам наливочки! — притворно рассердилась мама. — Кто тут недавно помирал? Ишь, ожил! Кстати, сейчас «Вокруг смеха» по первой. Пойду, телевизор включу.

На пару с отцом, мы молча уминали картошку и хрустели огурцами. Сколько себя помню, отец раньше со мной особо не откровенничал. Он либо молчал, либо наставлял назидательным тоном — «учил жизни». Особого-то контакта никогда и не было… а жаль.