– Понятно, – хором ответили они.

– Саша, ты помогаешь отцу и Николаю составить подробное описание. Без технических подробностей. Популярно, чтобы любой партийный работник понял. О преимуществах, о перспективах. Как ты мне сейчас объяснил. Ясно?

– Ясно, Николай Семенович.

Он подошел к окну и посмотрел на улицу, где текла обычная советская жизнь: ездили троллейбусы, шли люди с авоськами.

– Сотовая связь, говорите? – тихо проговорил он, как бы пробуя звучание этих слов. – Чтобы каждый… Здорово. Просто здорово.

К обеду, когда шумиха в редакции улеглась у меня наконец выдалась минутка передохнуть. Мысли путались: головокружительный успех отца и Коли, предстоящая статья и… комок неприятных воспоминаний о вчерашнем вечере. О Весне, присваивающем себе чужие стихи, и о обиженной, растерянной Веронике.

Я не мог это оставить просто так. Если уж мы совершаем одну революцию, технологическую, то почему бы не попробовать совершить и другую справедливости ради. Да, маленькую, личную, но от этого не менее важную.

Я вышел на улицу и направился по оживленному проспекту, машинально читая знакомые вывески: «Фотоателье», «Быттехника», «Гастроном». Пытался обдумать варианты названия статьи об изобретении отца. «Прорыв… революция в связи…» Нужно было что‑то более хлесткое, цепляющее. Как назло, ничего интересно не приходило в голову.

Дожидаясь зеленого света, я остановился на перекрестке. Мой взгляд мимолётно скользнул по невзрачному трехэтажному зданию из серого силикатного кирпича на противоположной стороне улицы в глубине небольшого сквера. Там находилось Бюро судебно‑медицинской и криминалистической экспертизы. Место мрачное и специфическое. Я бы никогда не обратил на него внимания, если бы не увидел рядом знакомую фигуру в дорогом сером пальто. Виктор Сергеевич Метелкин стоял, прислонившись к стене, и о чем‑то оживленно разговаривал с каким‑то мужчиной в темном плаще и кепке. Разговор казался напряженным. Метелкин что‑то доказывал, его собеседник качал головой, потом вдруг резко кивнул и сунул руку в карман.

Светофор сменился на зеленый, пешеходы, спеша пересечь дорогу, толкали меня в спину с недовольными возгласами, а я замер, пытаясь спрятаться за афишной тумбой.

Что он тут делает? Зачем высокопоставленному дипломату, сотруднику аппарата ЦК, стоять у дверей криминалистической лаборатории? И главное с кем? Тот мужчина был ему явно не ровня, ни по одежде, ни по манере держаться. Скорее всего, это работник этого самого бюро.

Постой‑постой… а не из‑за письма ли там Метелкин? Подключил связи, чтобы провести экспертизу? Скорее всего так и есть. Ага, значит начинает паниковать! Это хорошо.

Виктор Сергеевич, словно почувствовав что‑то внезапно скользнул взглядом по моей стороне улицы. Я спрятался за тумбой, и постарался поскорее, повернувшись спиной к нему, сменить место дислокации. Скрывшись за деревьями, я осторожно повернулся и увидел, что они продолжают свой разговор, но уже более спокойно.

Больше я не стал ждать и пошел в обход в сторону старого парка на Пролетарской, стараясь не попасться Метёлкину на глаза. Интуиция подсказывала, что Тучку‑Грозу следует искать именно там. Каникулы, обида на весь мир, классический повод для уединения у костра.

Вероника, поджав ноги, сидела на скрипящей скамейке в полном одиночестве. Она бросала в огонь сухие ветки и грустила. На лице классическая маска презрения к миру, которую носят все обиженные пятнадцатилетние поэты.

– Привет, – сказал я, подходя ближе. – Место свободно?

Она вздрогнула и посмотрела на меня с удивлением, в котором тут же появилась доля подозрительности.

– Саша… Привет. Свободно, конечно. Ты чего здесь?

– Тебя искал, – честно признался я, присаживаясь рядом.

От костра пахло дымом и осенней листвой. Хотелось просто сидеть и ни о чем не думать. Но я не мог позволить себе такую роскошь.

– Насчет вчерашнего, – начал я разговор.

– А, ты насчет стихов? – прервала она, мотнула головой и снова уставилась на огонь. – Забудь. Я уже все поняла. В жизни так бывает.

– Нет, не «бывает», – внутри меня что‑то взорвалось. – Твои стихи – талантливые. Очень. Гораздо талантливее многих, что я читал.

Вероника снова повернулась ко мне, и на этот раз в ее глазах было только удивление.

– Правда?

– Честное пионерское, – четко произнёс я и даже вскинул руку в пионерском салюте. – И знаешь, я хочу их опубликовать.

Она замерла с открытым ртом, словно я предложил ей полететь на Луну.

– Опубликовать? – в ее голосе прозвучала горькая ирония. – Где? В школьной стенгазете?

– В районной газете «Заря», – спокойно ответил я. – В настоящей. Тираж несколько тысяч экземпляров. Их прочтут по всему району.

Теперь ее изумлению не было границ.

– Ты что? – она смотрела на меня, как на сумасшедшего. – Это же… Их же не пропустят! Они же… не про комсомол и уборку урожая.

– Во‑первых, пропустят, если я их прочту Николаю Семеновичу, – я слегка слукавил, но цель оправдывала средства. – У нас скоро рубрика поэтическая планируется, к пленуму. А во‑вторых, твои стихи, они как раз про то, что волнует людей. Про чувства. Про небо, которое «рвануло тучей‑грозой». Это же здорово! Это настоящая поэзия, а не агитки.

Я видел, как в ее глазах загорается огонек, и это уже не отблеск костра, а внутренний, от вспыхнувшей надежды.

– Но… я же никто… Мне всего пятнадцать…

– А какая разница? Таланту возраст не помеха. Дай мне твой блокнот. Хочешь, выберем вместе? Хочешь, сама выбери самое удачное, на твой взгляд, стихотворение?

Она молча, с дрожащими руками, достала из рюкзака тот самый потрепанный блокнотик с видом Таллина. Подержала его в руках, словно взвешивая.

– Ты… ты правда думаешь, что это стоит публиковать? – она посмотрела на меня с такой наивной надеждой, что у меня сжалось сердце.

– Я не думаю, я уверен, – сказал я твердо. – Твой голос должен быть услышан. Не под псевдонимом какого‑то позера, а под твоим собственным именем. Вероника Тучкова. Или, если хочешь, Ника Гроза. Решай сама.

Она глубоко вздохнула, еще секунду помедлила и протянула мне блокнот.

– Выбирай ты, – сказала она тихо‑тихо. – Я… я боюсь.

Домой я приполз затемно, вымотанный до предела. День, начавшийся с триумфа, к вечеру превратился в кашу из тревожных догадок. Встреча Метелкина у Бюро экспертизы не выходила из головы, усугубляя общее напряжение.

Дома пахло вареной картошкой. Мама, видя мою усталость, не стала расспрашивать о том, как прошел мой день, а молча поставила на стол ужин: две сосиски «молочные», лежащие на тарелке рядом с картофельным пюре, не забыв сделать ложкой рядок бороздочек в нем. Рядом миска с салатом из капусты и морковки. К этому полагался кусок черного хлеба и стакан чая с яблочным вареньем. Классический ужин в советской семье среднего класса.

У меня аж живот свело от голода.

– Ну, налетай! – улыбнулась мать, погладив меня по голове. – Кушай, журналист мой!

Я принялся жадно поглощать еду. Как же вкусно! А пюрешка… выше всяких похвал!

Я уже доедал сосиски, когда в прихожей щелкнул замок. Дверь открылась. На пороге возник отец. Однако сейчас это был не сияющий триумфатор утренних часов. Глаза выпучены, пальцы дрожат.

– Матвей, что с тобой? – испуганно вскрикнула мама, бросаясь к нему. – Ты в порядке? Опять сердце?

– Нет, со мной все в порядке. Просто…

Его взгляд упал на меня.

– Сашка… – его голос стал хриплым, почти неслышным. – Колю… Кольку…

Он сделал шаг в комнату и прислонился к косяку, будто ноги его не держали.

– Что с Колей? – я вскочил из‑за стола, предчувствуя недоброе.

– Вечером, – отец сглотнул комок в горле и выдохнул страшные слова. – Его кто‑то ударил кирпичом по голове. Возле завода, из‑за угла.