— Беру мальчиком из уважения за твою службу, только чур: строго-настрого предупреди Емельяновых, деда и отца, — пора им образумиться. Если они этого сами не хотят, то пусть дурному не учат мальчишку. До чего бунтовство довело его отца!

— Послежу за племянником, чуть что замечу — за вихры оттаскаю, — пообещал Абрамов. — А вас не придумаю, как и благодарить.

«Заискивает перед фон-бароном», — сердился на дядю Колька. Полковник не заметил ни сжатых кулаков, ни злого взгляда мальчишки. Где-то в душе, может быть, он жалел семью изгнанного мастерового, парнишка хоть на хлеб-соль принесет в получку.

Гордо, независимо прошел мимо вахтера Абрамов, а как миновали мостик через заводскую речку, сгорбился, зачастил ногами. Кольке вдруг до слез стало его жалко, — столько человек перенес унижения.

До самого дома Абрамов молчал, а отворив калитку, мгновенно преобразился, пиджак распахнул, пусть жена и сестра видят, какой он есть.

— Уладил, берут твоего обормота, и не куда-нибудь, а в инструментальную, к настоящему ремеслу приставят, — сказал Абрамов, едва переступив порог.

Поликсенья Ивановна кинулась ему в ноги. Да, несладко ей живется.

— Брось дурить! — Абрамов прикрикнул на сестру. — Эко я благородство сделал! Сходил в контору, ноги не отвалились, ну попросил, ну поклонился, я не из заносчивых. И зятю любезному желал помочь, ругаю, смертно ругаю, а гордость у твоего мужика хорошая, рабочая, за правду ведь он пострадал, другие-то мастеровые в сортире храбры, а он напрямик начальству режет. Слушай, Колюха, теперь ты главный кормилец, — обратился Абрамов к племяннику. — По этому случаю придется мне тебя снарядить честь честью на завод, у батьки дыр-то и без того в доме много. Куплю инструмент, не нищенствовать же Емельянову в мастерской.

Переулками дядя и племянник выбрались на Выборгскую улицу, как раз напротив лавки со всякой всячиной. Под натянутым холщовым тентом вперевалку прохаживался Слободской, ее владелец. Духота, жара, а он в тройке, пиджак застегнут на все пуговицы. Завидя Абрамова, лавочник громко, на всю улицу, принялся нахваливать смолу.

— Осталось три бочонка, — заговорил он вполголоса. — Коль денег нет, бери в долг, обожду — отдашь.

Абрамова не проведешь: раз лавочник кредит навязывает, — значит, всучит залежалую смолу.

— Смола не сахар, — отказался Абрамов, — мою лодку зять смолил, хоть в океан плыви.

— Именинник у тебя молодой человек? — Слободской перенес внимание на Кольку, по-воскресному разодетого, — купи бокал с портретом императрицы Марии Федоровны. Оська, приказчик, золотом напишет. Художественно, дьявол, кистью водит. «В день ангела». Утром заходил Леонтьев, не торгуясь купил бокал и сам себе подарил с надписью.

Удивлялся Колька — шли к Слободскому инструмент покупать, а дядя старается ускользнуть от прилипчивого лавочника. «Денег жалеет, — загрустил Колька, — раздумал покупать, наберет в чулане пользованных». А как Кольке хотелось прийти в мастерскую и разложить на верстаке новые напильники!

Позже он понял — дядя комедию ломал перед лавочником, чтобы тот уступчивее был, не запрашивал лишку. Абрамов нехотя обходил прилавки, без интереса перебирал плошки, бочонки, ведра.

— Напильников давно не покупал, — навязывал неотступно следовавший за ним Слободской.

— Божескую цену назначишь, пожалуй, взял бы.

— Себе в убыток торгую. — Слободской ухитрился задержать Абрамова у прилавка.

Абрамов отложил брусовку — напильник прямоугольного сечения. Слободской оттеснил приказчика, сам стал за прилавок. Абрамов покупатель серьезный, в долг не любит залезать.

— Из Шеффилда и Ланкашира выписываю напильники, лучшие фирмы в мире английские.

Лавочник не привирает. Напильник привозной, Абрамов определил это по насечке и закалке. У Слободского и то в год раза два-три такой хороший инструмент бывает.

— Давай сторгуем, — вроде и поддался на уговоры Абрамов, — коль запрос скинешь, возьму инструмента полный набор.

— Из уважения. — Слободской по-хозяйски выкладывал на прилавок бруски квадратного сечения, покрытые с четырех сторон двойной насечкой, напильники плоские с тупым краем, остроносые, полукруглые, треугольные. Отобрав дюжину напильников, Абрамов попросил показать надфили и непременно швейцарские.

— В ювелиры записываешься, — пошутил Слободской. Но велел приказчику снять с верхней полки коробку с надфилями.

— На глаза ныне слаб и рука покалечена, — ответил грустно Абрамов, — а вот племяннику надфили пригодятся, в серьезное учение определил, не на побегушки.

У Слободского прорвалась прижимистость.

— Мальчишке покупаешь инструмент из Ланкашира и Шеффилда, — сказал он и осуждающе покачал головой. — Бери подешевле, недели не пройдет, все напильники загубит.

— Мой племянник не из сиротского приюта, — оборвал Абрамов, — и деньги, Слободской, не твои.

Нравы оружейников знакомы Слободскому: что взбредет в голову — не отговорить, тем более Абрамова. У этого мастерового глаз верный, перекаленные напильники и с мягким зубом за четверть цены не возьмет.

Рассчитавшись, Абрамов отдал сверток Кольке, сказал:

— Покупку полагается обмыть, не то зубцы в напильниках затупятся. Тебе рано по трактирам шлындать, без тебя обмоем. Батьку подошли к Леонтьеву и беги ко мне домой, забирай новый ящик, в горнице под кроватью. В мастерской ахнут от зависти.

— Это тот, что под орех разделан? — уточнил Колька, не веря тому, что услышал.

— Тот, что под орех, — подтвердил Абрамов. — Постой, — задержал он Кольку, — а запирать ящик молитвой будешь?

Приказчик с дюжину замков выложил на прилавок. Абрамов купил квадратный с хитрым секретом.

— Дорог ныне инструмент, — оправдывал он покупку замка, — без запоров утащат, напильники привозные редко у кого есть и денег стоят.

В понедельник, задолго до первого гудка, Поликсенья Ивановна сварила котелок молодой картошки, выставила на стол подсолнечное масло, блюдце крупной соли. Александр Николаевич тоже рано поднялся, сходил на колодец, налил воды в рукомойник, разбудил Кольку.

— Рабочий теперь ты человек, значит, самостоятельный, — наставлял он, — сам привыкай вставать, будильник я не держал, баловство. У Емельяновых заведено — с первым гудком из дома. Иди на завод с охотой, не из-под палки. Без настроения какая уж работа, поденщина. Делай простую скобу и кружало с одинаковым прилежанием, чтобы самому нравилось и душа радовалась.

Проводил сына Александр Николаевич. На горушке они расстались.

— Ступай, смотри не волынь, без пота и старания настоящим мастеровым не станешь, — сказал грустно Александр Николаевич и легонько толкнул сына.

Прижимая ящик с инструментом к ноге, Колька по-мальчишески сбежал с горушки, вспомнил, как дед вчера говорил: «На земле, Колюха, главный человек — рабочий». В проходную Колька вошел степенно.

Долго еще стоял на горушке Александр Николаевич, глядя на приземистые здания мастерских. Туда он, уволенный без права поступления, никогда не вернется…

В траве у старого тополя навзничь лежал человек. Остро торчали скулы, впалые землистые щеки — в желтых пятнах. Он отрешенно глядел в синее небо, не замечая склонившихся над ним мастерового в поношенной блузе и парнишку из заводских.

— Подыши, Фирфаров, подыши свежим воздухом, вони наглотался, она у нас злая, ей что — человек, быка свалит с копыт, — участливо говорил мастеровой, а у самого — запекшиеся губы и лилово-зеленоватые дуги под глазами.

— Горит. Христа ради, льду бы… — шевелил губами больной, уронив руку на грудь.

Мастеровой снял с себя нательную рубаху, сунул парнишке.

— Намочи и бегом сюда.

Положив на грудь Фирфарову мокрую рубашку, мастеровой сказал:

— Без мудрости, Егорыч, стащим тебя в больницу, доктор поглядит, постукает, лекарство пропишет, поваляешься денька три и оживешь.