— За штаны голову ему оторвать мало. — Поликсенья Ивановна вцепилась в Колькины волосы. — И куда запропастилась плетка?
Старик попятился к двери.
— Экзекуцию, сударыня, пожалуйста, без нас.
Он гордо вышел. Дворник задержался, вздохнул:
— Не особенно, баба, плеткой усердствуй. Внук акцизного первый задира.
— А шарф-то господский? — Поликсенья Ивановна развязала сыну руки, оттолкнула топтавшегося на месте дворника, выскочила на улицу.
Когда она вернулась, дворник уже ушел. Колька был в комнате, прикладывал пятак к синяку.
— Сколько наказывала — не водись с господскими. Чего не поделили?
— Задается француз. Смазал ему по роже, теперь Никольскую за версту будет обходить.
— Отлупил француза? — удивилась Поликсенья Ивановна. — Откуда он в Сестрорецке?
— Затесался один, по-французски изъясняется, — ответил Колька, потер синяк, добавил запальчиво: — Мало еще поддал…
Из путаного Колькиного рассказа Поликсенья Ивановна узнала, что произошло на усадьбе акцизного чиновника. Растерялась она: барчуки затеяли драку. За что же наказывать сына? В это время хлопнула калитка. Поликсенья Ивановна выглянула в окно и увидела, что к дому бежит Петька Бык, сын соседа Федорова. Что случилось?
Петька повис на подоконнике, заговорил сдавленным шепотом:
— Беда, тетка Поликсенья. Батька послал. Велел тебе что есть духу бежать в контору и в ноги падать генералу. — Отдышавшись, Петька продолжал: — Дядя Саша твой с ума сошел, взял за грудки начальника мастерской… Вымаливай прощение, не то дядю Сашу по этапу в Сибирь.
Мальчишки скоры на ногу, но и то отстали от Поликсеньи Ивановны. Прибежала она, грохнулась в вестибюле конторы, еле в себя пришла. А к генералу ее не пустили, правитель канцелярии вышел на лестницу, сказал:
— Не велено, отправляйся домой, слезами не поможешь, достукался-таки твой Емельянов. На поденщину и то не возьмут.
Дождалась Поликсенья Ивановна мужа, вышел он с парадного подъезда, а не из проходной, подавленный, сам на себя не похож, не подымая глаз, признался:
— Подступило, в ту минуту не подумал о тебе, ребятишках… очень уж накипело. Как крепостных неволят.
— Покалечил? — беспокойно спросила Поликсенья Ивановна, заглядывая в глубоко запавшие, печальные глаза мужа.
— Больше переполоху, встряхнул начальника, пуговицы полетели. Сказали в канцелярии: в суд не передадут, семью, мол, жалеют… Боятся… Выгнали, как и батьку, по тому же пункту.
По дороге домой Поликсенья Ивановна сдерживалась, а поплакала вволю на кухне — знала, муж не терпит бабьих слез. Да и чего ему досаждать, он и сам себе не рад — характер горячий. Без провинности мастер штраф наложил, другой бы смолчал, а у Александра не такой нрав — не смолчит, что ж, видно, жизнь так устроена: у кого кошелек толст и чин имеется — тот и прав.
У кого правду искал? Вот и доискался. Расчет дали и еще записали: «Без права поступления на оружейный». В Сестрорецке не разбежишься с работой — казенный завод, мастерская по ремонту металлической утвари — вот и все. В Питер не больно наездишься, хоть и третьим классом, а все равно с конкой около рубля расход, и не трехжильный мужик, с лица и тела крепок, а ночью в поту просыпается, суставы болят. Молодым застудился, в паводок заводскую плотину укреплял, с той поры и мается.
Выплакав все слезы, Поликсенья Ивановна задумалась: как же жить дальше? И так до получки жалованья мужа не хватало, должна за провизию, в лавке Короткова была у них заборная книжка. Пристроить бы старшего на оружейный, да вот горе — двух лет не хватает до поступления, а на вид Кольке все больше дают, костью в деда и силой не обижен.
Выгладив праздничную рубашку, штаны, Поликсенья Ивановна велела Кольке вымыть шею мочалкой с мылом. Когда он оделся, она придирчиво осмотрела его, сама повязала ему шелковый пояс и повела к своему брату.
После несчастья — покалечило правую руку на токарном станке — Абрамову от казны положили за увечье пенсию восемнадцать рублей с копейками. С голоду не умрешь и досыта не поешь. Судиться с казной он не стал, попросился сторожем в ложевые сараи.
Жил Абрамов недалеко от озера. Дом, как и у соседей мастеровых: деревенская изба, горницы — теплая и холодная. Удачно пришла Поликсенья Ивановна, брата застала дома, час назад вернулся из Питера.
— Далече живешь, за семью морями, долгонько к брату родному не наведывалась, — не подымая головы, выговаривал Абрамов, но видно было — рад сестре. — Почаевничать останешься? У Филиппова сдобных баранок купил, твоим озорникам привез угощенье — корзинку крошек пирожных.
Поликсенья Ивановна присела на табуретку, хотела поблагодарить брата за гостинцы, не с беды же начинать, с месяц, почитай, не виделись, но слезы выдали, обронила:
— Хоть с голоду подыхай, рассчитали моего…
— Перестань реветь, — прикрикнул на сестру Абрамов. — На погост бы мужика свезла — горюй, кормильца лишилась — горюй. У тебя он жив, не покалечен, чего уж так оплакивать. Ну… рассчитали…
— Креста на них нет. Штраф ни за что взяли и с места согнали. Без куска оставили семью, — жаловалась сквозь слезы Поликсенья Ивановна. — Бога ради, пристрой старшего, ремеслу научится и домой на хлеб-соль принесет. Кое-как и перебьемся. Рыба в озере, в лесу ягоды, грибы непокупные, картошка своя, может, к осени злость у генерала уляжется, возьмет моего обратно. Рукам-то его цены нету.
— Горе мне с твоими Емельяновыми, — разворчался Абрамов. — Свекор твой за правду бился, так его помещик на двадцать пять лет в солдаты сдал. На оружейном за бунтарство едва на каторжные работы не угодил. Теперь твой мужик по той же дорожке пошел.
— Саша мухи не обидит, — заступилась за мужа Поликсенья Ивановна. — Приветливый!
— Удар, поди, хватил начальника от емельяновской приветливости, — сказал Абрамов, но, взглянув на изможденное лицо и дрожащие руки сестры, пожалел ее. — Не убивайся, ради тебя, горемычной, поклонюсь кому следует, пристрою парня к делу.
Поликсенья Ивановна позвала сына, робко выглядывавшего из сеней:
— Кланяйся дяде, благодари.
— Мне поклоны не больно-то в радость, — перебил ее Абрамов и сказал племяннику: — Устрою, к золотому мастеровому приставлю, но уговор: веди себя прилежно, не пачкай мою репутацию. Руку бы не покалечило, так медаль бы дали, или, на худой конец, мастерский кафтан в тезоименитство пожаловали бы.
Поворчав, что ему не повезло с родственниками, Абрамов подровнял ножницами бородку, надел воскресный костюм, уложил в левый карман жилетки часы, серебряную цепочку пропустил по животу, а брелок заделал в петельку правого кармашка.
По парадному ходу провел он Кольку в контору.
— Мотай на ус, видишь, уважают твоего дядю, — шептал он, подымаясь по лестнице, — идем не по черному ходу, тут офицеры и генералы ходят.
Перед тем как скрыться за тяжелыми дверями кабинета первого помощника начальника завода, Абрамов наказал племяннику сидеть смирно, не баловаться. Вечностью показалось Кольке ожидание в приемной. Наконец позвали и его в кабинет.
Раздобревший полковник снял пенсне, оценивающе окинул взглядом мальчишку — крупный, рослый, глаза Смышленые. Хорошие мастеровые Емельяновы, одна закавыка: непокорные, ершистые, ни каторги, ни солдатчины не боятся.
Абрамов понял сомнения полковника.
— На Емельяновых он только с виду похож, — проговорил он, — а характер Поликсеньи, моей сестрицы, — может, слышали от вашей супруги — она белье вам стирает, крахмалит рубашки, премного довольны ею были.
Полковник иногда встречал у жены прачку, ему запомнились ее живые глаза и тугая коса, положенная дважды вокруг головы.
— Взял бы мальчиком в инструментальную… да по годам мал, — полковник уставился на Абрамова: — Угости писаря, метрическую постарше выправит. До одури развелось всяких попечительниц, двенадцатилетний шалопай у них еще дитя.
— Все пятнадцать Кольке можно дать, как сами изволили заметить, рослый, крепкий парень, — посмелел Абрамов. Племянник произвел благоприятное впечатление на полковника.
