В плохом настроении пришел к отцу Николай. Он нисколько не причастен к тому, что произошло по ту сторону границы, но надо было что-то предпринять.

— Наш оружейник заболел, остался у знакомых в Райволе, — рассказывал Николай. — Он просил на день-два задержаться и товарища с Нарвской заставы. Тот ни в какую: «Дорогу знаю, границу не раз переходил, груз нетяжелый». В пути он сбился с дороги, оказался в болоте, утопил патроны, самого едва вытащил финский крестьянин, обсушил, обмыл и минувшей ночью переправил через границу.

— Спешить можно, но с умом, — вставил Александр Николаевич и спросил: — Отправили в Петербург сумасброда?

— Ко мне Клопов привел, — ответил Николай. — Попади в его шкуру: тошно ему налегке возвращаться в Петербург.

— Выручите, скиньтесь, — предложил Александр Николаевич.

— Правильно, — согласился Николай, — наш долг — выручить… Прикидывал, сотню патронов соберем, но это же слезы. Матвееву солдаты принесли тысячу штук и через час обратно забрали: ревизия приехала.

Александр Николаевич сокрушенно покряхтел, прошел в соседнюю комнату, разбудил одного из сыновей, скоро вернулся.

— Справлялся у Ваньки: завтра на стрельбище большой день. На промывку винтовок дворник Будаев напросился.

— Жаль, что не тебя наняли.

— Жизнь — не расписание на чугунке, — заметил Александр Николаевич. — Не горюй, выкрутимся. Юзикова, начальника стрельбища, возьму на себя, потолкую и со старшим стрелком Чудовым. На мишени он поставит сына и нашего Ваньку. Питерца обнадежь.

Рано утром, отекший, в помятой пижаме, Юзиков пробирался вдоль забора к ягоднику. Возле куста смородины он встал на карачки, торопливо разгреб увядшие подорожники. Из потайной ямки исчезла сороковка. Опять кухарка выследила. У жены такса: платит ей целковый за обнаруженный тайник.

Домашнего шпиона Юзиков на этот раз ругал напрасно: в траве валялась пустая сороковка и посоленная корочка. Наступив на бутылку, он вспомнил: поздно вечером, не найдя ключей от буфета, прокрался в сад.

В голове у Юзикова стоял шум, во рту — дикая горечь. Он уже примирился, что сорвалась похмелка, мучился: собьют ли горячий компресс и крепкий чай муторное состояние. День жаркий — назначена пристрелка винтовок.

Юзиков заметил степенно прохаживающегося напротив дачи Емельянова компаньона по рыбалке.

— В поход за царь-рыбой лососем? — сострил Юзиков. — Дел невпроворот, не соблазнишь.

— Лосось верстах в семидесяти. Путь держу ближе, на Сестру-реку, а нет — махнем на Финский залив, там окуньки сами напрашиваются. Писарчук из участка полное ведро натаскал, — подзадорил Александр Николаевич и, расправив лямки заплечного мешка, показал на удочки, приставленные к забору. — Прошу в компанию. Лодка на плаву, поудите с утречка — как в раю побываете, уху поперчим, да еще кое-что припасено, — он похлопал по фляге, обшитой шинельным сукном.

Юзиков вышел за ворота, потрогал крученую нить удочки, сказал:

— Золотой дам.

— Не продается, берите, как принято у господ, в презент, — говорил располагающе Александр Николаевич, — на выбор: слева — ореховая, справа — из молодого клена.

Удочки прямо из сказки, длина удилища — аршин пять. Юзиков попробовал на руке удочку из орешины: гибкая, прочная, такая не сломается, коль доведется вываживать и суматошную рыбину. Еще больше ему приглянулась кленовая, как по заказу литая. На удочке диковинка — самодельный крохотный бубенчик.

— На ночной рыбалке вздремнется — окунь налитой позвонит: «Ваше высокоблагородие, окажите милость, надоело висеть», — без улыбки говорил Александр Николаевич.

— Конфетка. — Юзиков колебался, какой удочке отдать предпочтение.

— А кто мешает в деле их опробовать? Какая себя лучше покажет — ту и забирайте.

Юзиков потер ладонями виски, сказал:

— Разламывается окаянная башка, у генерала перебрал.

— Лучшее лекарство при переборе — лодка, удочка и речка, — советовал Александр Николаевич.

— Пристрелка проклятая, черт бы ее побрал, — выдохнул Юзиков. — Эх, растравил, едем, побаламутим часика два, к десяти доставишь на берег…

Клев был хороший. Юзиков чаще останавливал глаза не на поплавке, а на фляге. Наконец не выдержал пытки, попросил:

— Старче, глотка три.

Александр Николаевич будто с неохотой отдал флягу. Юзиков выпил, и его потянуло ко сну…

А на стрельбище начался большой день. Эхо выстрелов проносилось над Никольской площадью, куполами церкви, старым кладбищем и затихало на озере.

Пристреляв винтовку, Чудов брал следующую. Иван бежал через все поле к земляному валу, снимал мишень и скрывался в кустах. Парнишка обломком штыка старательно наносил на мишенях пробоины. Не израсходованные на пристрелке патроны поступят в дружину.

Под вечер увезли на вагонетке последнюю партию винтовок. Начальник караула снял охрану. На стрельбище остался только сын Чудова. Выждав еще минут пятнадцать, он пробрался кустами к забору, покаркал, подражая вороне. В зарослях акации раздался веселый свист малиновки. Через лаз в заборе парнишка передал несколько свертков. Похвалив мальчишку, Николай пригласил его в воскресенье кататься на лодке. Уложив патроны на дно корзины, он накрыл их листьями папоротника. Сверху лежало несколько грибов — белых и подберезовиков.

На кладбище Николай выбрался на среднюю дорожку, ведущую к часовне. За поворотом его окликнули. Под кронами берез прятался склеп-часовенка. Двое мужчин, заросших, в залатанных блузах и опорках, наждачной шкуркой очищали ржавчину с дверей склепа. Тот, что повыше, был Фирфаров — Николай едва его узнал, второй — спившийся босяк.

— Из леса? Хорошо там, сухо, легко дышать, — сказал Фирфаров, не скрывая зависти. — Видно, белых набрал. А мы вот подрядились: гостинодворская купчиха причастилась, переезжать собирается.

Босяк взглянул в корзину, намереваясь потрогать грибы, Николай закрыл их локтем.

— Не лапай, червь поест, — бросил он хмуро и направился к воротам кладбища. Сделав шагов двадцать, опомнился, крикнул Фирфарову: — Приходи в воскресенье на пироги.

Возле перепада Николай прибавил шаг: заждался, поди, питерец. Вечерело. К станции Разлив подошел поезд, идущий в Петербург. В вагон третьего класса вошел уставший парень. Он облюбовал место в темном углу, зажал между ногами корзину с грибами.

Из переулка за перроном наблюдала Надежда Кондратьевна. Проводив взглядом поезд, она тихо побрела к дому.

По просьбе петербургского губернатора командиры Енисейского и Омского полков получили предписание быть готовыми в любой час ввести солдат в Сестрорецк «ввиду тревожного времени и замечаемого брожения среди местных рабочих».

7 июля на оружейном мастеровые обнаружили в инструментальных ящиках прокламации Петербургского комитета партии «Ко всем рабочим». Спустя день местная организация социал-демократов распространила свою листовку «К сестрорецким оружейникам».

Обе листовки призывали 9 июля объявить днем памяти рабочих, расстрелянных 9 января на площадях и улицах Петербурга.

Ночью в Сестрорецк вошли солдаты. На казарменное положение перевели городовых, утренним поездом приехал исправник.

9 июля…

Как и в январе, над колоннами бастующих оружейников плыли победные флаги. Анисимов нес на древке самодельный стяг в виде хоругви: «Долой самодержавие». Чуть подальше ветерок надувал траурное полотнище «Отомстим за невинно убиенных рабочих».

Шествие возобновилось после панихиды в церкви Петра и Павла. Над рядами опять появились флаги и траурное полотнище. Николай, Василий Емельяновы и Ноговицын шли рядом. Не сговариваясь, они затянули «Марсельезу». И песня-гимн прокатилась по рядам, все нарастая.

На Выборгской улице цепочка городовых пыталась остановить демонстрацию, но их отшвырнули. Тогда исправник Колобнев кинулся в колонну, чтобы вырвать красный флаг, который нес мастеровой Сафронов. В давке кто-то подставил исправнику ножку, образовалась куча мала. Колобневу намяли бока, вываляли в дорожной пыли, отобрали шашку и бросили в реку. Городовые разбежались, только один бросился на выручку своему начальнику, но парень из приборной отвесил служаке хорошую затрещину.