— Дешево, в шесть целковых с копейками обходится русскому царю солдатская жизнь, — сказал Николай. Он собрался бросить циркуляр в печку, но раздумал: отдаст братьям Ивану и Василию, те бывают на батарее в Дюнах, покажут солдатам.

В сумерки на улицы вышли ряженые, они шутили, пели песни, поймали Соцкого на пешеходном мосту, запрятали в куль рогожный и пустили с крутой горы за перепадом.

Надежда Кондратьевна водила сыновей Саньку и Кондратика на детский праздник в Общество трезвости, звала Николая в Дубки на веселье. Он отказался: не до того. Неспокойно в столице. Во время водосвятия на Неве помост царской семьи обстреляла пушка от Биржи.

Еще в конце декабря приехал рабочий из-за Нарвской заставы с письмом от самого Гапона к оружейникам. Привел его в инструментальную токарь Михеев.

— С Путиловского, — представлял Михеев приезжего, — прислали договориться, в воскресенье идут к царю, приглашают оружейников.

Отказался Николай своих товарищей подбивать.

— Прикидывали с Клоповым, Ноговицыным, Поваляевым и еще кое с кем, — говорил он гапоновцу, — считаем, что зряшная затея с шествием и петицией. Царю известно, как живут и бедствуют рабочие и мужики. У самой царской фамилии земли столько — за день на резвой кобыле не обскачешь.

В образцовой гайками закидали гапоновца и Михеева. Поповский посланец ни с чем отбыл в Петербург.

В субботу под вечер у бани Николай встретил Клопова с узелком, веником, поздоровались, постояли.

— Все-таки завтра в Петербурге поп поведет людей к царю. Под влиянием большевиков на рабочих собраниях подправили верноподданническую петицию, внесли требование о восьмичасовом рабочем дне, о передаче земли крестьянам, о свободе печати. Но до конца не удалось разбить веру людей в царя, — как бы продолжая прерванную беседу, заговорил Клопов. — Своих-то мы удержали от хождения к царю, а душа все равно места не находит, в полках увольнения в город отменены.

— Не японцы — свои, — возразил Николай, — идут мирно с петицией.

Из конторы вышел Мишка Слободской, хозяин бани. Он раздался в плечах, появилось брюшко, стал на отца смахивать.

— Ухо медведь банщику не придавил, — шепнул Николаю Клопов и громко сказал — для Слободского: — Попарюсь, простуду выгоню.

— Пар сегодня на славу, дух перехватывает, — бросил как бы невзначай Слободской. Он явно хотел заговорить с мастеровыми, а те будто его и не заметили. Клопов ушел в баню, а Николай сбежал по тропинке на озеро, ругая в душе банщика — помешал расспросить Клопова, что еще предпринимают в столице социал-демократы.

В воскресенье утром Николай срубил лед у колодца, собрался поправить дверь на крыльце — скособочилась, — принес из чулана инструмент и передумал.

— Поправлю в другой раз, — сказал он жене, — схожу на вокзал: скоро поезд из столицы, может, кого и встречу. Как-то там шествие к царю…

На станции не знали, когда прибудет поезд. Николай, хотя и был в полушубке, замерз, в окно увидел, что дежурный топит печку, зашел погреться.

У огонька разговорились, дежурный пожаловался:

— Суматошный день, с утра кувырком расписание, в столице не все ладно, а что? Допытывал, молчат.

Смеркалось, когда пришел поезд из Петербурга, на ходу соскочил красильщик Храмов и кинулся к мастеровым, стоявшим особняком от встречающей публики.

— Солдаты… Боже мой!.. Солдаты стреляли боевыми… в безоружных, — сбивчиво, потрясенный виденным, рассказывал Храмов. — Дети в Александровском саду забрались на деревья царя посмотреть… не пожалели и малых.

Плачущего Храмова увели домой. Опустела платформа, больше нечего ждать, а Николаю кажется, что ноги у него налиты свинцом, дико жарко, сбросить бы полушубок на снег. Вот он какой, русский царь…

Кто-то положил руку на плечо Николаю. Он тяжело повел головой — сзади стоял Клопов, среди встречающих его не было, видимо, только подошел.

— Отвечеряешь, приходи в Церковный переулок. Невинная кровь пролилась в Петербурге, стреляли на Дворцовой площади, за Нарвскими воротами, на Васильевском острове, — говорил он зло. — Нельзя дальше терпеть. И в нас, оружейников, царь-убийца стрелял.

Идти домой — за час-полтора не обернуться. Николай заглянул к родителям, там уже все знали — сосед повстречал кухарку генерала. Поликсенья Ивановна, всхлипывая, с табуретки зажигала лампады.

— По убиенным скорбит. Пусть одна поплачет, — шепнул Александр Николаевич, пропуская Николая в маленькую комнату. Сам он сел на кровать, а сыну показал на табуретку. Помолчав, спросил:

— Собираетесь потолковать? Анисимов был, ищут тебя и Тимоху Поваляева.

— Клопова на вокзале встретил. Все отпишем, что наболело у оружейников. Темно у царя в глазах станет.

Александр Николаевич осуждающе покачал седеющей головой:

— Палачи без суда расправу чинят, а мастеровые садятся в кружок еще одну петицию строчить.

— Молчать? Отсиживаться? — с вызовом спросил Николай.

— К петиции присовокупить трехлинейку. — Александр Николаевич приподнял с колен руки и будто подержал винтовку. — Вот тогда, верно, у царя-батюшки помутилось бы в глазах.

— У арсенала часовые, — сказал Николай.

— Вам что, непременно из приемной комиссии винтовки представить и сопроводиловку: пристреляны-де?..

В эту ночь в Сестрорецке и в Разливе долго светились окна в домах. В особняке начальника завода были опущены шторы. Тонкие полоски света робко пробивались из спальни и кабинета. Дмитриев-Байцуров разговаривал по телефону с комендантом Кронштадта, под утро побеспокоил великого князя Сергея Михайловича, просил прислать батальон солдат из надежного полка.

На рассвете правитель канцелярии разбудил настоятеля церкви Петра и Павла, передал просьбу генерала: коль рабочие потребуют, отслужить панихиду по расстрелянным в Петербурге. Узнав, что пехотному батальону приказано выступить в Сестрорецк, Клопов поручил Николаю, Матвееву, Анисимову и Поваляеву обойти своих людей и предупредить: забастовка начинается, как условились, по неурочному гудку.

В девять утра, когда генерал пил кофе и слушал доклад помощника, уверявшего, что, благодарение богу, тяжелый понедельник начался без эксцессов, — над крышей кочегарки клубами забился пар.

По генеральскому ходу в особняк пробрался правитель канцелярии, обмякший и полинявший. Тяжело дыша, он положил перед генералом листок с торопливой записью:

— Взгляните, господин генерал, бунт. — Правитель канцелярии показал на окно. — Оружейники слушаются социал-демократов, а не господ офицеров.

Расстегнув ворот кителя, Дмитриев-Байцуров приблизился к окну: из распахнутых настежь ворот выходили рабочие, на горушке взметнулся красный флаг.

— Пишите, и сейчас же вывесите на двери проходной, — приказал Дмитриев-Байцуров.

Правитель канцелярии присел у края стола, раскрыл записную книжку.

— «Строгое предупреждение», — продиктовал Дмитриев-Байцуров и задумался; хотелось приказать немедленно вернуться на завод, но вряд ли бунтовщики послушаются. «В случае, если рабочие не явятся на работу в течение трех дней, то есть в четверг, 13 января, они будут считаться уволенными…»

Пока Дмитриев-Байцуров докладывал начальнику артиллерии о прекращении работы на заводе, в народной читальне составили петицию.

Холодно встретил генерал выборных, но петицию взял.

Оружейники гневно осуждали расстрел рабочих у Зимнего дворца, на площадях и улицах Петербурга 9 января 1905 года, требовали немедленного расследования, предания суду виновных. Предупреждали, что забастовка на заводе будет прекращена, если администрация установит восьмичасовой рабочий день, не уменьшая поденной платы, отменит позорный обыск в проходных, будет выдавать мастеровым казенный инструмент и деньги за него не вычитать.

— Не мастеровые, а писаря. Двадцать одно требование накатали, а почему не пятьдесят? — обрушился генерал на выборных. — Вернитесь в мастерские, а мы постараемся милостиво отнестись к изложенному в петиции.