— Отдаст, не ее же эти деньги, — говорила Елизавета Павловна. — При мне Андриканис был в восторга, что так остроумно обошли жандармерию и непрошеных наследников: меньшевиков, эсеров.

— Тогда деньги еще не поступили на счет супруги Андриканиса, — буркнул Таратута. — Хотя они и чужие, а отдавать жалко.

Александр Михайлович спешил получить документ о бракосочетании. В департамент полиции в Петербурге поступили агентурные сведения, что Елизавета Павловна Шмит фиктивно вышла замуж за дворянина Игнатьева, подосланного небезызвестным Красиным.

Узнал об этом и Красин. Он поторопил Шестернина с продажей акций, тем более что в торге он довел цену до тысячи девяноста девяти рублей за акцию. На последнем свидании Иван Викулович, осеняя себя двуперстным крестным знамением, клялся, что хоть поверенный Лизаньки мужик хитрый, прижимистый, но больше он у него ни копейки не выторгует. Цену за пай взял наивысшую.

Продав долю младшей сестры Шмита товариществу мануфактур, Шестернин нанял на Варварке извозчика и минут через пятнадцать был на Кузнецком мосту в отделении Лионского кредита и сразу перевел в Париж 190 000 рублей золотом.

Со второй половиной наследства Шмита произошло то, чего опасались. Андриканис оказался человеком корыстным. Он настраивал Екатерину Павловну, чтобы она присвоила половину наследства старшего брата и около ста тысяч, вырученных от продажи магазина на Неглинной улице и ликвидации дел мебельной фабрики.

Жадность и корысть настолько ослепили Андриканиса, что он вышел из социал-демократической партии, лишь бы удержать обманом захваченное золото. Состоялось решение подпольного третейского суда о наследстве Николая Шмита, после чего Екатерина Павловна передала в партийную кассу лишь незначительную сумму.

Для Шестернина на этом дело о наследстве Шмита не закончилось. По приезде в Париж он узнал от Таратуты, что Ленин его очень благодарит за хлопоты и хотел бы повидать.

Владимир Ильич и Надежда Константиновна снимали маленькую недорогую квартиру, в комнате была простота и чистота русской деревни — столы, скамьи и некрашеные табуретки. Много книг. Шестернина и Таратуту усадили пить чай с баранками и вареньем. Владимир Ильич был в хорошем настроении, добродушно подтрунивал, как поверенного большевиков провел авантюрист Андриканис.

— Не провел, на подлость пошел, — возразил Шестернин. — Будь наша партия не в подполье, я до копеечки бы взыскал всю долю наследства, судебные издержки и те отнес бы на счет прохвоста.

У Ленина была личная просьба к Шестернину: взять на себя хлопоты по разводу Игнатьева.

— И я о том же с земным поклоном к Шестернину, — невесело пошутил Таратута. — Дочка у меня родилась, а окрестили ее Игнатьевой и отчество у нее не Викторовна, а Александровна.

— С вами, Виктор, ваша семья, — говорил Владимир Ильич. — Сочувствовать нужно Александру Михайловичу. Развод в России получить необычайно сложно. Не миновать ему ответа за свои «грехи» перед петербургской духовной консисторией.

Из всех судебных дел самые хлопотные, тягучие — разводные, и просьба Ленина для Шестернина была партийным поручением. Из полушутливых сетований Таратуты он понял, как тяжело сейчас и Игнатьеву. Не объяснишь Ольге Каниной, почему в Париже было затеяно венчание с протоиереем, причтом и певчими.

Зачастил Шестернин из Москвы в Петербург по разводному делу Игнатьева. Неудача за неудачей преследовали его. Оставался только один ход — построить обвинение в измене. После долгих мытарств Шестернин нашел сговорчивых «свидетелей». Дело о разводе Александра Михайловича и Елизаветы Павловны Игнатьевых поступило в канцелярию петербургской духовной консистории. Но конца не было видно, секретарь потребовал немыслимую взятку. Тогда Шестернин сделал представление, что свидетели по делу его подзащитной переехали в Иваново-Вознесенск. За «благодарность» наличными тамошний пристав под диктовку Шестернина записал показания свидетелей.

Петербургская духовная консистория брак Елизаветы Павловны и Александра Михайловича Игнатьевых расторгнула. На виновника нарушения «святости брака прелюбодеянием», на Игнатьева, была наложена епитимья и семилетнее безбрачие.

Телеграмма Шестернина о решении петербургской духовной консистории поставила последнюю точку в деле о наследстве Шмита. Можно было собираться в Россию. Соскучился Александр Михайлович по родным и Ольге. Он уже видел себя на прогулке в лесу под Ахи-Ярви, когда пришло письмо из Швейцарии от старого знакомого Сагредо, бежавшего от царской охранки. Он писал, что собирается на Капри.

— «Легендарным», — проворчал Александр Михайлович, — придумает же.

Но хотелось повидать Горького и обаятельную Марию Федоровну. В 1905—1906 годах сколько они помогали Игнатьеву и товарищам из боевой технической группы. Приятно, что Горький его не забыл, ждет, приглашает в гости…

В первый день возвращения Александра Михайловича из Италии домой состоялся откровенный разговор.

— Чем ты, Шура, занимаешься, я давно догадался, но, пойми, до седых волос и в императорском петербургском университете не держат, — говорил с упреком отец. — Разве революции не нужны высокообразованные люди? Используй затишье, возвращайся в университет.

Третий месяц посещает лекции Александр Михайлович. Но чувство одиночества его давит: лет на восемь — десять он старше сокурсников, потому и задумывается все чаще об экстерне. Знаний у него достаточно. Затем можно всерьез взяться за свое опытное поле…

Казалось, что теперь уже ничто не помешает закончить университет…

Недавно Александр Михайлович задержался в библиотеке. Когда он вышел на пустынную улицу, то заметил у фонаря человека в поношенном пальто и котелке. Незнакомец отправился за ним следом. На Вознесенском проспекте в зеркале парикмахерской Александр Михайлович разглядел его испитое лицо, выпуклые, как у деревянной куклы, недобрые глаза. На следующий день этот тип толкался напротив городской бойни. Следил за окнами квартиры. Шпик о чем-то шушукался с дворником.

Что навело полицию на след? Склады оружия хорошо замаскированы. На той неделе Александр Михайлович был в Ахи-Ярви, сам едва отыскал в лесу тайные склады. Дерн и посаженные для маскировки елочки прижились…

Ночью в квартиру постучали, хотя есть звонок.

Пристав вошел в комнату Александра Михайловича. Городовой и дворник остались в коридоре.

— Игнатьев?

— Он самый. — Александр Михайлович, прикрываясь одеялом, опустил с кровати ноги.

— Александр Михайлов? — продолжал пристав уточнять и, придвинув к себе венский стул, сел посреди комнаты.

— Михайлович, — поправил Александр Михайлович. — В провинции теперь и то уважительней человека величают.

Пристав недовольно засопел; по уху арестованному не дашь — политический, отец действительный статский советник. Шуму не оберешься.

— В России так исстари принято. Чей сын, по тому и пишется, в данном случае Михаила, вот и есть Михайлов сын, — пробурчал наставительно пристав.

Пререкаться с приставом — бесполезное занятие, скорей бы выяснить, чем вызван ночной визит. Кажется, отец не проснулся, с месяц он принимает снотворное.

— Чему обязан ночным вторжением? — спросил насмешливо Александр Михайлович. — Не пришли ли нанимать меня репетитором?

— У начальства узнаете, а мне велено взять с постели и доставить на… — Пристав запнулся и, помолчав, велел Игнатьеву одеваться.

Пристав торопил, значит, обыска не будет, а то бы весь дом перетряхнули. Городовые усердно ищут крамолу, вспарывают матрацы, подушки, учиняют погром на книжных полках.

Александр Михайлович покорно оделся, взял первую попавшуюся на столе книгу и журнал.

— Родных можно предупредить? — спросил он. — Чтобы не беспокоились, к завтраку вряд ли вернусь.

— В моем присутствии, — неохотно разрешил пристав.