Помолчав, Колобнев спросил:
— Желаешь помочь сыновьям? Подай прошение. Государь милостив.
Колобнев взял со стула запечатанный конверт.
— Дома своей рукой перепишешь, ничего, что коряво. Где пробелы — вставишь фамилии. — Колобнев замялся и заговорил участливо: — Завтра неприсутственный день, приходи, приму.
Писарь у дверей встретил Александра Николаевича, увел на лестницу.
— Судьба парней в твоих руках. От ведения дел сестрорецких мастеровых полиция отставлена. — Писарь понизил голос до шепота. — Исправник берется похлопотать, радуйся. Тошно ему сейчас, другие в его хозяйстве копошатся. Как губернатору преподнесут? Обстановка в столице — не дай боже: Шпалерка забита, Дерябинские казармы превращены во временную тюрьму, там поместили и восемнадцать оружейников.
— И на том спасибо, — Александр Николаевич сказал искренне: наконец-то узнал, где томятся сыновья.
Дома была только жена, она крепко спала. На плите в кастрюле лениво булькала мыльная вода. Лиза, наверно, затевает постирушку, выскочила за чем-нибудь в лавку. Александр Николаевич был рад, что никто не помешает ему переписать прошение. Постелив чистую скатерть, вычистив тряпкой перо, он достал из конверта прошение.
«Ваше Величество, Великий и милостивый самодержец.
Припадает к ногам Вашим убитый горем сестрорецкий обыватель Емельянов.
Веря в Ваше великодушие, осмеливаюсь просить вернуть в родительский дом моих сыновей Василия и Ивана, которых подозревают в том, что в подпольных мастерских производили сборку винтовок из частей, вынесенных из завода, что вели разлагающую пропаганду среди стражников, объездчиков и на батарее, расквартированной невдалеке от Сестрорецка.
Коли потребуется, без принуждения, по доброй воле принесу клятву на Евангелии, что мои чада непричастны к тайной преступной организации социал-демократов. Ни в чем предосудительном не были замечены, брали дни на гонение, каждое воскресенье выстаивали обедню. Не враги они августейшей фамилии и отечества.
Враги на оружейном есть, они сами прячутся, подбивают неразумных мастеровых. Мне известно, что в образцовой этим делом занимается некий социал-демократ . . . . , в замочной . . . . , штыковой . . . . , приборной . . . . , приемной комиссии . . . . . »
— Гаденькую цену запросил господин исправник, — вслух сказал Александр Николаевич, дочитав до конца бумагу. — На что, ироды, толкают. За бесчестье купить сыновьям свободу. Лучше уж крепость.
Перегретый щелок выплескивался на плиту. Александр Николаевич сдвинул кастрюлю, из конфорки выбилось пламя. Он швырнул в огонь полицейскую шпаргалку.
Братьям Емельяновым грозили каторжные работы или заключение в крепость. Андрей нашел умного, недорогого присяжного поверенного. Ивана и Василия выслали на пять лет в город Яринск Вологодской губернии.
33
Минули годы ссылки. Наконец-то Николай дома. Он приехал дневным поездом, не прячась, сошел в Разливе. Отмылся, отоспался, надел воскресный костюм, сходил на завод, но вернулся мрачный. Надежда Кондратьевна ни о чем не расспрашивала, догадалась — плохо приняли. И к друзьям Николай не пошел — какой уж гость без улыбки.
Вторую неделю не выходит из дома Николай. На душе камень. Таким застал его Ноговицын.
— Засел в берлоге и носа не кажешь на казенный.
— Овраг не перешагнуть, в тот список занесли, где дед и отец.
И с чистыми документами Николая с порога конторы отправили восвояси. Об этом, к сожалению, не знал Ноговицын.
— Напрасно с нами совет не держал, — выговаривал нестрого он. — Спектакль мог подпортить. Дорожку тебе мостим в инструментальную мастерскую. Протекцию хитрую сообща тебе составляем.
Оказывается, еще месяц назад Андрей предупредил, что у старшего Емельянова кончается срок ссылки, на завод назад его не возьмут, а нужно, чтобы господа офицеры сами попросили.
Из неторопливого рассказа Ноговицына Николай узнал все о «протекции». Из главного артиллерийского управления должен поступить заказ: изготовить кружала для Путиловского завода. Ставить на эту работу без опаски можно двух мастеровых. Один из них, дядя Костя, на расчет подал — с глазами плохо, а Нефедову уже намекали — на кружалах не браться за старшего.
— Как волки, генерала обкладываете. Только вряд ли он за мной пошлет, — засомневался Николай. — Фамилии боится.
— Пошлет, — убеждал Ноговицын. — Кружала особые для проверки артиллерийских снарядов. Генералу напомнили, что ты морской прибор без чертежа по рисунку сделал.
— Когда было… — Николаю и самому приятно вспомнить про ту свою удачу. — Изобретатель человек широкий, при офицерах отсчитал триста рублей и сказал, что работа дороже стоит, но большими средствами он не располагает.
— Не у нас этот изобретатель служит, и в Питере его нет, а то бы лучшей протекции и не надо, — сказал с сожалением Ноговицын.
Ноговицыну не составило труда склонить Нефедова поступиться честью классного мастерового. К тому же были и счеты с начальником мастерской. Год назад для разметки капризных отверстий в пулеметной машинке Нефедов придумал кондуктор. За одиннадцать часов стал обрабатывать не два, а четыре узла. Начальник выругал его за излишнюю самостоятельность, оштрафовал на три рубля. Позже офицеры разобрались, что к чему, признали кондуктор, но стали называть его захаровским, будто мастер идею подал.
Узнав, что он может помочь Николаю вернуться на завод, Нефедов сказал:
— Озолотят — откажусь, канатом привяжут — расчет возьму. Не стану поперек дороги человеку. Знаю, за справедливость он пострадал.
Начальник мастерской струхнул, вызвал дядю Костю. Тот мужик тертый, сказал: «Вам снарядные кружала нужны или справка от пристава о благонадежности Емельянова? Нанимайте, а то он в столице устроится».
Спустя несколько дней Ноговицын прислал Николаю записку:
«Приходи наниматься, не откажут. На ссору в конторе не иди. Мало в организации осталось крепких людей».
Правитель канцелярии, выдавая Николаю пропуск, не удержался, пригрозил:
— Не образумишься, — пеняй на себя, будешь и шестигривенной поденке рад.
Промолчал Николай — не напрасно, выходит, предупреждал Ноговицын. Обстановка на казенном заводе такова, что ему надо вернуться на прежнее место. Это мнение партийной организации. Надеются на него товарищи.
Замешательство произошло в этот день в участке. Без справки о благонадежности приняли на казенный самого главного смутьяна из семейки Емельяновых. Косачев примчался в контору. Только-только поразогнали большевиков на заводе…
— Не ходи к генералу, — уговаривал полицейского правитель канцелярии, — нарвешься на неприятности, выгонит. Он без тебя знает, что Емельянов бунтарь первейший, а кого ему поставить на кружала?
Попетушился в канцелярии Косачев, а зайти к генералу не посмел, оставил крутой разговор до следующего раза. И этот случай скоро представился. Бывшего ссыльного Емельянова выбрали старостой старост. Косачева было не удержать.
Дмитриеву-Байцурову недолго осталось до пенсии. Он хотел дослужить без забастовки и был страшно недоволен, что полиция вмешивается в его дела. Не дослушав до конца помощника пристава, он раздраженно сказал:
— Емельянов — образной староста старост. Он ведает сбором лампадных денег. Это богоугодное дело.
Косачев осмелел:
— По статуту к Емельянову могут обращаться рабочие с жалобами.
— Статут старост, сударь, не только мной утвержден.
От генерала Косачев ушел злой. В этот день он завел новую папку на неблагонадежного Николая Емельянова, вновь принятого на оружейный завод.
34
Дверь не заперта, Соцкий вошел без стука. В большой комнате было сумрачно — завешено окно, пахло лекарствами. Александр Николаевич лежал на кровати под двумя ватными одеялами.
— Никак всерьез помирать собрался? — спросил незлобиво Соцкий.
