— Царя обманывают министры и придворные. Он не знает, как мы живем. Отец Гапон прав: собраться всем миром, с иконами и хоругвями пойти к Зимнему, там рассказать царю о своей тяжкой доле и обидах. Узнает царь-батюшка правду — строго накажет виновных, вздохнут люди.

За осенние и зимние месяцы было столько переговорено в доме на Счастливой. И ведь понимали Шуру, соглашались с ним. И про восьмичасовой рабочий день, и про отмену штрафов, и про полную оплату за дни, пропущенные по болезни. А теперь вдруг все сломалось. Поп сумел каким-то образом перевернуть людские души.

На явку — в столовую Технологического института — Шура пришел сникший, расстроенный, шапку снял, а перчатки забыл. Ладоха понял его настроение, спросил:

— Идут за Гапоном?

Шура не ответил, только ниже опустил голову.

— И с Выборгской стороны собираются, — сказал Ладоха. — Как бы царь не встретил манифестантов нагайками да свинцом…

В воскресенье Шура встал рано. Проверил ящики стола. Сжег все, что могло кинуть малейшую тень подозрения на кого-нибудь из знакомых. Покончив с бумагами, оделся. В это время из кабинета показался отец.

— Не ходи, Шура, — попросил Михаил Александрович. — В городе неспокойно. В полках отменены увольнения в город, офицеры на казарменном положении. Ночью по Забалканскому к центру проехали казаки. С вечера околоточный обходил дворников. Нашему Силантьевичу тоже велел поглядывать и о непозволительных сборищах доносить в участок.

— Да, я знаю, в городе неспокойно, — согласился Шура. — И все-таки, папа, я пойду. Мне нужно быть на Дворцовой площади, так договорились.

Михаил Александрович больше не пытался отговаривать сына, лишь, положив руку ему на плечо, сказал:

— Береги себя.

На Забалканском проспекте было тише, чем в обычное воскресное утро. Но тишина эта оказалась обманчивой. На бирже стояли скучавшие извозчики. В доме напротив городской бойни наглухо запахнулись ворота. Угрюмые дворники топтались на панели. Редкие прохожие пугливо поглядывали по сторонам.

За Технологическим институтом городовых стало больше, зачастили околоточные, казачий патруль осматривал дворы вокруг Сенной площади.

По Невскому к Зимнему не пробраться. Но Шуре удалось перебежать за конными городовыми через проспект на Большую Конюшенную, а дальше проходным двором на Мойку, к Певческому мосту.

У Капеллы собралась толпа — мастеровые, лавочники, мелкие чиновники, студенты. Спешили на Дворцовую площадь, да застряли у моста. Боясь прозевать выход Николая II из Зимнего дворца, обыватели ругали спешившихся кавалергардов.

Со стороны Александровского сада к площади приближалось нестройное пение. Когда раздался ружейный залп, толпа не сразу даже поняла, что это. Но люди, стоявшие за цепью кавалергардов, с ужасом закричали:

— Солдаты стреляют! Стреляют!

— Боже, убивают!

Оттесняя лошадью людей от кавалергардов, офицер насмешливо бросил в толпу:

— Идиоты, холостыми стреляют.

— Холостыми! А люди замертво валятся в снег…

Кавалергарды едва сдерживали разгневанную толпу.

— Смотрите, хоругвь святую затоптали!

Первый залп на площади у Зимнего напомнил Шуре опасения Ладохи. К несчастью, сбылось самое страшное. Люди поверили Гапону, поверили в справедливого царя. И вот она, расплата.

Шура поставил ногу на чугунную решетку моста, приподнялся, обратился к кавалергардам:

— На ваших глазах расстреливают людей! В чем их вина?! Они хотят иметь работу, мало-мальски сносный заработок и крышу над головой. С минуты на минуту и вам прикажут открыть огонь. Покажите себя людьми достойными, поверните винтовки…

Он не договорил, шашка офицера опустилась ему на голову. Спасла меховая шапка да помешал расправе стоявший поблизости студент. Он успел резко дернуть узду, конь вздыбился, это и сбило замах офицера. Второй удар шашки пришелся ниже плеча, прорубил пальто.

— Взять бунтовщика! — приказал офицер.

Студенты, курсистки и мастеровые помешали кавалергардам приблизиться к Игнатьеву. Он помнил, как чуть не силой затолкали его во двор. Миловидная курсистка, которую подруги называли Олей, вывела его через проходные дворы на Большую Конюшенную. Курсистка уговаривала Шуру подальше уйти от Дворцовой площади. Опознают — не миновать ему Шлиссельбургской крепости.

— Спешить в ту крепость, действительно, не стоит, — сказал в тон девушке Шура. — Но прежде чем исчезнуть, хочу знать, кому обязан?

— Университетским.

— Санкт-Петербургскому, своему родному?

— И бестужевкам!

— А персонально?

— Так ли важна моя фамилия, — сказала девушка. — Если официально — Ольга Канина.

Спроси в тот момент Ольгу, почему она разоткровенничалась с этим молодым человеком, она бы ответила, не задумываясь, что видит его впервые, а знает давно — смелого и гневного. Как он решительно поднялся на решетку Певческого моста!

Лишь в сумерки Шура добрался домой. В передней сестра Варя шепнула:

— Папа вне себя, он тоже был в городе.

Шура прошел в гостиную. Отец в шинели, папахе, подперев кулаками подбородок, повторял:

— Ужас, ужас!

— Расстрела, папа, следовало ждать. — Шура сел напротив отца. — Выстрелы и кровь, я думаю, откроют людям глаза на многое в России.

— Все стоит перед глазами: жандармы избивали нагайками женщин, детей, стариков. Палачи! — Михаил Александрович сорвал с себя папаху, швырнул на стол.

Варя сняла с отца шинель и увела его в спальню.

А у Шуры усилилась в плече боль. Как быть? Самому перевязку не сделать. Вся надежда на сестру…

Нежданно-негаданно к Игнатьевым заглянул Белоцерковец. Начал спокойно:

— На Васильевском острове баррикады — ломовые телеги, снеготаялки, поваленные фонари. — И вдруг озлился: — А все-таки зря мы осуждали Володьку Наумова. Чтобы выяснить отношения с царем, требуется одна хорошо отлаженная бомба.

— И что изменится? — возразил Шура. — Не бомба террориста-одиночки, а революция выяснит отношения народа с царем и самодержавием.

— Революция… Французская родилась, долго ли пожила… А наша и совсем заблудилась! — выкрикнул Белоцерковец.

— Чем философствовать, перевязал бы. — Шура снял пиджак, на рубашке темнело пятно.

— Ранен? — спросил Белоцерковец. — У Зимнего?

Сулимовы жили у Пяти углов. Шура легко нашел дом, лестницу, но поднимался медленно. Зачем дают ему помощника? Не доверяют? Неужели он один не сумеет купить пару револьверов? Если уж даже у городового приобрел сто штук патронов для нагана…

Двери открыла Мария Леонтьевна.

— Не спрашиваете, мало ли, воры или полиция, — удивился Шура. — Теперь в петербургских квартирах чаще дверь держат на цепочке.

— Милый человек, ворам нечего у нас взять, а у полиции свой почерк. Городовые пользуются не звонком, а кулаками и каблуками.

Мария Леонтьевна пригласила Шуру в комнату. Он робко отнекивался: забыл надеть галоши, боялся наследить.

— Снег чистый, — уговаривала Мария Леонтьевна, — и пол мыть пора.

Шура прошел за ней. Обстановка скромная — две простые кровати, комод, этажерка, небольшой стол.

В створках раздвинутых портьер стояла молодая женщина. Она смотрела на улицу и даже не повела головой, когда вошли Шура и Мария Леонтьевна.

— Это, Оленька, твой попутчик, — сказала Мария Леонтьевна. — Знакомьтесь.

— А мы знакомы, — повернулась женщина, и тут Игнатьев узнал ее.

— Как знакомы? — удивилась Мария Леонтьевна. — Где успели?

— У Певческого моста, — сказала Ольга.

— Так это тот самый молодой человек, что полез под офицерскую шашку?

И как-то сразу, будто уже знакомы сто лет, молодые люди разговорились.

— Вижу, что если вас не унять, — сказала Мария Леонтьевна, — до темноты не остановитесь. А в Александровский рынок?

— Да, пора, — сказал Шура, — покупатель-то главный я.

— Не шибко-то бахвалься, — пошутила Мария Леонтьевна, — не покажешь Ольгу, лавочник не продаст револьверы.