— Наследство неслыханное отхватил, в благотворительную лотерею выиграл? — басил он. — Серебром мы, Слободские, и то нищую шатию не оделяем. Отец по грошу давал в субботу.

— Отпели, живого отпели, — бормотал Соцкий.

— Занятно отчебучили, Соцкого живого в рай отправили. — Слободскому в душе понравилась проделка с панихидой, известный озорник Кучумов и то до такого не додумался.

Не до шуток было Соцкому, панихида его напугала, он живо представлял, что стоит у собственного гроба, в нос ударяет дым ладана.

Прямо с паперти Слободской увел к себе загоревавшего полицейского. С черного хода, отомкнув секретные затворы, впустил его в лавку.

— Плюнь и разотри, — уговаривал он, выставляя на прилавке водку и соленые огурцы. — Живым зарыли, то была бы печаль.

Соцкий, тяжко вздыхая, молчал.

— Не ты в прогаде, — продолжал Слободской, силком усаживая Соцкого на табуретку. — В церкви — не в лавке, заборную книжку не откроют, за требы берут наличными.

— Кто подстроил, знаю: Емельянов за своих каторжников платит, — сорвался голос у Соцкого. Перекрестив стакан, попросил: — Корочку завалящую.

За отцом Сергием Слободской послал дворника. Поп, не в пример настоятелю, был покладистый, веселый. Он без ханжества выпил, выслушал про Сенькино поминовение, до слез хохотал, несколько успокоившись, всхлипывая, говорил:

— Жив-живехонек, коленопреклоненно стоит, а мы его…

Поп взмахнул воображаемым кадилом, запел густым баритоном:

— «И царства небесного…».

На Соцкого не подействовала водка, только глаза стали отрешенными, будто нарисованные блеклой краской.

— И впрямь в собственную могилу смотришь, — благодушно говорил Слободской. — Изволь сию секунду выбросить из башки заумь. Эко диво, отпели. Пожелай, закажу с хором молебен. Помнишь, как молились за здоровье царевича Алексея.

Обещанного молебна Слободской не заказал, поскупился, в следующее воскресенье отец Сергий, тараторя по списку, упомянул за здравие и раба божьего Семена.

Соцкий оскорбился, отправился к лавочнику посчитаться. Кто его спасал от штрафа, когда тот сбывал порченую краску?

С месяц прошло — Соцкий осунулся, лицо землистое, глубоко запали остекленевшие глаза. На вокзале в Курорте встретил его Артемий Григорьевич, горестно покачал головой:

— Краше, Сенька, в гроб кладут. С лица судить — чахотка. С чего бы так согнуло? Не голодал, опять же казенная квартира сухая, без плесени.

Оттолкнув лавочника, Соцкий, передвигая негнущиеся ноги, прошел в каморку дежурного городового и закрылся на крючок.

Последний раз Соцкого видели в Белоострове. В зале ожидания лавки были свободны, а он сидел на кованом сундуке, держа на коленях бочкообразный чемодан из некрашеной фанеры.

Об этом в трактире услышал Александр Николаевич.

— То-то на Сестре стал чище воздух, — сказал он и перекрестился.

В первый день масленицы Александр Николаевич провалился в полынью на заливе. Думал — конец; до берега с версту. Последнее время он рыбачил один: Иван — в Шлиссельбургской государственной тюрьме, Василий — на каторжном прииске в тайге, а Николай дома, и то появляется к ночи: порастаскала охранка партийную организацию оружейников.

Полынья оказалась на неглубоком месте, вода Александру Николаевичу по грудь. Выбравшись на скалистый берег, он разжег костер, обсушился. От домашних скрыл ледяное купанье, но с того дня стало чаще поясницу ломить, судорога сводила левую руку, одолевал сухой кашель, особенно по ночам.

— Повидать бы горемычных — и на покой, — сказал как-то старшему сыну Александр Николаевич, когда тот привез из петербургской лечебницы редкое натирание.

— Походишь с ними не один год на залив, — сказал ободряюще Николай, а самому страшно: болезнь не обманешь, отец угасал.

— Умру, — как о решенном деле, продолжал Александр Николаевич, — мое место займешь. За правду и справедливость и дальше стой твердо.

— В твои годы — и на тот свет. У Фирфарова перенял, тому еще простительно, чахотка замучила. — Николай расстроился, ушел на кухню к матери.

Хорошо отблагодарив земского врача, Александр Николаевич получил нужную справку под сургучной печатью. Заводской бухгалтер составил прошение о свидании с сыновьями, но предупредил: «Неразумное затеял, посмеются в душе».

Недель через пять из департамента полиции ответили:

Прошел ледоход, а открытие пароходного сообщения откладывалось. Александр Николаевич загоревал, всем, кто ехал в Петербург, наказывал: глянуть — не пошли ли пароходы вверх по Неве.

День собирался Александр Николаевич в дорогу, сам отпарил и отгладил костюм: родные и знакомые отговаривали, никого он не послушался, в сердцах сказал Поликсенье:

— Перед смертью хоть с берега посмотрю на тюрьму, где страдает Ваня.

Печальный вернулся из Шлиссельбурга Александр Николаевич. Родные сбежались узнать: повидался ли с Ваней, а он прошел в маленькую комнату, закрылся на крючок, чтобы не досаждали, только сутки спустя сказал жене:

— Строгости каторжные в этой тюрьме. На волю оттуда редко выходят, широкая дорога на погост.

Умер Александр Николаевич тихо, попросил жену заварить чайку покрепче и меду сотового достать, а когда Поликсенья Ивановна принесла все это…

Будто выразить соболезнование, явился Косачев, а сам, скосив глаза на гроб, выпытывал у вдовы:

— Как хоронить-то собираетесь? Был кто с оружейного?

— По-православному, — прошептала сквозь рыдания Поликсенья Ивановна.

— Тихо, без мастеровщины-то оно спокойнее, бог милостив. — Косачев взглянул на покойного, перекрестился и вышел.

За час до выноса на Никольской появился старший городовой. Он прохаживался по противоположной стороне, но глаз не сводил с распахнутых ворот усадьбы Емельяновых. И покойного Александра Николаевича боялась полиция.

На поминках Николай сказал матери, чтобы перебиралась в Новые места, с Надеждой и внуками не так будет ей тоскливо.

Поликсенья Ивановна отказалась: многое ее удерживает в старом доме на Никольской.

По чьему-то недосмотру в департаменте полиции в список городов Российской империи, в которых политическим запрещено жительство, не был внесен Сестрорецк, находящийся всего в 28 верстах от столицы. Этот промах полиции использовал Петербургский комитет партии.

В 1912 году в Сестрорецке поселился отбывший ссылку брянский рабочий Николай Афанасьевич Кубяк. По завидной протекции поступил он на оружейный. За него хлопотали благонадежные мастеровые, в числе поручителей был и токарь, только что награжденный малой золотой медалью.

На казенном к пришлым долго присматривались, а Кубяка признали своим чуть ли не с первого дня. Он и в самом деле был похож на местного оружейника с достатком, в мастерскую являлся в темно-синей блузе, брюки из чертовой кожи носил на подтяжках. В тройке видели его в курзале на представлении, в народной читальне. Он следил за собой, всегда были подравнены пышные усы, у него хорошо, без брильянтина, лежали густые волосы, открывая высокий лоб.

Никто в местной организации не слышал от Кубяка, что на завод его направил Петербургский комитет партии, но все догадывались, что именно он и есть тот таинственный уполномоченный из центра, которого ищут осведомители и заезжие шпики.

В субботу на заводе была получка. Около ста рублей собрали для отправки ссыльным оружейникам. Но и под боком, в самом Сестрорецке, живут пострадавшие от полицейского произвола семьи, в которых завтрак — тюря, обед — тюря на посоленном кипятке, а на ужин — молитва. Из собранных же денег и рубля нельзя взять.

Казалось, что не миновать нового захода по мастерским с подписным листом. Так предлагал Ноговицын.