Прочитав прошение, Александр Николаевич скосил глаза на сына, задавая немой вопрос: «Какова бумага? Присяжный поверенный такую не сочинит».

— По-моему, лучше и не надо, вся суть понятливо изложена, — опередил Николая Лапотков.

— Немец, действительно, сукин сын, а вот в бумаге это писать нельзя, в остальном же все складно, — сказал Николай. — Проучить его следует. Но как на это посмотрит генерал?

— Каркаешь под руку, — перебил Александр Николаевич. — В прошении перца хватает аль прибавить?

— Вроде все на месте, — Николай задумался. — Конец бы приделать посердитее.

— Правильная у парня голова, — согласился Лапотков. — Допиши, Николаевич, посердитее.

От генерала прошение попало к помощнику, а тот, не прочитав, переслал правителю канцелярии. Немцу даже не сказали про жалобу, не верили в Лешкин талант. Молот стоит значительно дороже всей замочной мастерской. Чем рисковать — лучше выписать шурина этого немца.

По-прежнему немец приходил на работу в длинной, до пят, медвежьей шубе, раздевался в конторке у начальника, не спеша, наслаждаясь, выкуривал ровно половину папиросы, потушив, бережливо клал окурок в коробку и надевал темный отглаженный комбинезон с накладными карманами.

Когда заливали фундамент, устанавливали наковальню, немец охотно брал мастеровых к себе в помощники, навязчиво бубнил, что от русских у него нет секретов, а начиная монтаж привода, отгородил площадку канатом.

— Провода чуть тоньше волоска, ваши напутают, я неустойку плати, — заспорил он однажды с мастером.

За канат имели доступ начальник мастерской и Лешка. Немец внешне с ним был дружелюбен, но к секретам не допускал. Лешка парень исполнительный. Промыть в керосине детали, разогреть паяльную лампу — все делал охотно. Случалось, у немца не клеилось с пригонкой деталей, провод плохо укладывался. Он тогда выкуривал папиросу без остатка и жаловался: «Год назад с завязанными глазами делал». И тут незаметно подключался Лешка. От природы любознательный, он все схватывал на лету и к концу монтажа знал молот не хуже немца. Однажды, застав Лешку в раздумье над схемой привода, посмеиваясь, он изрек: «Шарики здесь не той пробы», — и постучал пальцем по Лешкиной голове.

На заводе собрались опробовать молот. Из штаба приехал генерал с офицерами. Пустили посмотреть чудо техники по два-три рабочих из остальных мастерских, был среди них и Николай. Дед Лапотков накануне слег и попросил его передать прошение генералу из главного штаба.

— Лешка обхитрил немца, — уверял он, — по ночам пробовал машину, слушается она его.

Немец явился в черном костюме, накрахмаленной белой рубашке. Как чудодей, он повелевал: то со страшной силой боек обрушивался на раскаленную болванку, то наказывал ее родительскими шлепками, то отглаживал и прихорашивал. Цирковой номер немец приберег под конец. Он поставил на наковальню свечку и остановил падающий боек над самым пламенем.

— Чудесная машина, — похвалил генерал.

— Умным рукам она послушна, ваше превосходительство, а у полузнайки и забунтует, — хитрил немец. — Осмелюсь советовать к молоту поставить механика Шульца из Магдебурга.

«Чужестранца выписывать?» — Генерал нахмурился, спросил начальника мастерской: — Не найдется у вас толкового оружейника?

— Осмелюсь, — заговорил немец, хотя его и не спрашивали, — электричество — наука, для ваших рабочих китайская грамота. — Он презрительно окинул взглядом мастеровых, стоящих поодаль от офицеров.

Генералу не по себе, немец ловко всех обставил, хочешь не хочешь, а придется выписывать механика. Откуда знать мастеровым, едва одолевшим азбуку, законы электричества.

— Выписывайте магдебургского механика, — приказал он. — С наших спрос мал, с лучины на керосин едва перебрались.

Мастеровых возмутила уступчивость генерала.

— Как германец, так семи пядей во лбу, — громко сказал Николай. — Можно подумать, что они землю, небо и человека сотворили.

Генерал услышал. Задело.

— Найдется среди оружейников умелец? — обратился он к офицерам, стоящим почтительно шагах в двух.

— Талантами не обижены. Есть слесарь в образцовой, сделает винтовку-диковинку, со штыком в спичечную коробку поместится, — заговорил уверенно начальник завода. Но вдруг заколебался: — Поставить умелого с обычного молота можно, но, не дай бог, оконфузится, электричество не у всех еще в квартирах и на Невском.

— Не из сахара молот, попробуем, — все же решился генерал. — Кто из мастеровых не побоится?

— Кто смелый? — спросил генерал и, обождав, помрачнел: — Нет смелых?

Немец фыркнул.

Дальше терпеть было нельзя, Николай вытолкнул Лешку в круг. У немца физиономия вытянулась: парень кое-чему у него научился, но соперничать?

— Сможешь? Приступай, — сказал генерал.

Балагура Лешку было не узнать: бледен, хмур.

— Докажи, Лешка, что у русского мастерового в голове не мякина, — громко сказал Николай.

Лешка встретился с ним глазами, мотнул головой и решительно шагнул к молоту.

Раскаленная поковка уже лежала на наковальне. Отрубив от нее кружок, Лешка отковал игрушечную винтовку. Охладив ее в бочке с водой, поднес генералу.

— Топорная работа, — немец поморщил лоб. — Шульц брошку вынет из-под молота.

— Не ювелирная, — согласился генерал, но спохватился, сказал резко: — Не украшения — броши и серьги барышням — на молоте собираемся ковать.

— Откую и брошку, — неожиданно принял вызов немца Лешка.

Немец молча поставил на наковальню фарфоровую чашку и тоже с вызовом посмотрел на Лешку.

— У нас не цирк! — крикнул Николай. Он понимал — у немца это отработанный трюк.

Лешка переставил чашку с наковальни на тумбочку, у генерала сердито сошлись брови: подкачал мастеровой, струсил.

— Кто даст часы? — спросил Лешка.

— Кому не дороги часы, несите, этот мастер ватрушку сделает, — предложил немец.

Генерал отстегнул от цепочки золотые часы.

В мастерской было так тихо, что выстрелом прозвучала щелкнувшая крышка часов в руках Лешки. Он положил их циферблатом кверху. В следующий момент в грохоте будто слились боек, наковальня, и стало тихо-тихо — было слышно чье-то сопение в свите генерала.

У Лешки пылали щеки, а в глазах — радость: на наковальне лежали часы целехонькие. Генерал прицепил часы к цепочке и подмигнул немцу.

Лешка уже не нуждался в протекции деда.

Помощник пристава Косачев вернулся домой около двух часов ночи. Разделся в прихожей, затаив дыхание открыл дверь в спальню и в темноте наступил на Трифона, сибирского кота. Жена проснулась, зажгла свечу.

— Не ври и не отпирайся, с поминок порядочные засветло вернулись. У полюбовницы назюзюкался.

— Задержался по долгу службы, — спьяна гаркнул Косачев.

— Прознает про художества исправник, определит ваше благородие сторожем на кладбище, — негодуя, она вылезла из-под одеяла, направила свет свечи на мужа и ахнула. Косачев был пьян-пьяным. Черт угораздил его вместе с кителем снять с себя и нижнюю рубаху, смех и грех — на голое тело прицепил кобуру.

— Ну и хорош, ваше благородие, — со смехом сказала жена. — Иди-ка, ложись…

— Ваше благородие…

Косачев приоткрыл левый глаз, увидел сросшиеся брови дворника Будаева.

— Прокламации обнаружены на Никольской площади, Песках, Крещенской, — перечислял запыхавшийся Будаев.

Свет от лампы слепил Косачева. Разъяренный, вскочил он с постели и, тыча кулаком в морду дворнику, кричал:

— Прокараулили, вороны! Где глаза были? Выхватив листовку у Будаева, он притих, велел лучше светить.

— «Оружейникам Сестрорецкого завода от Союза рабочих в Петербурге», — вполголоса прочитал Косачев и, глянув на дворника, строго спросил:

— Кто обнаружил? Фамилия, чин?

— Служу царю, вере и отечеству, — громко сказал дворник и подтянулся. — Дворник с оружейного Будаев.

— Молодец! — похвалил Косачев. — Где какую подобрали?

— Эта найдена на Никольской у тополя с дуплом, а с оборванным уголком лично мной изъята у сельского обывателя Федора Евтюхова, — докладывал торжественным голосом Будаев. — Прошу представить к высочайшей награде за усердие.