Странно вел себя работник тюремной библиотеки. Дал читать Александру Михайловичу роман «Огнем и мечом» Сенкевича, а выписал он «Потоп» — отказал. В каталоге этот роман был. Без отказа выдавали произведения Ибсена, Мопассана.

За один присест Александр Михайлович прочитывал сто пятьдесят — триста страниц. Однако он скоро понял, что от таких «порций» чтения в голове путаница. Но ему необходимо было мысленно уйти из камеры, он всерьез занялся переустройством своего имения. Сделал проект дачи, моста на проселочной дороге, наметил перенести амбар, построить оригинальный навес. Набросал план землеустройства пашни, лугов…

Дня четыре Александр Михайлович затратил на свое имение, затем сделал проект и чертежи доступного среднему крестьянину ледника, составил рекомендации по компостам.

Глухая изоляция угнетала. Когда надзиратель объявил, что будет заутреня, он даже обрадовался. В церкви, мрачной, как и сама тюрьма, его поместили в ящик, похожий на те, в которых держат гусей для откорма к рождеству, только повыше.

Наконец возобновились допросы. Новый следователь, жандармский подполковник Тунцельман, чтобы расположить Игнатьева, самодовольно посмеялся над своими незадачливыми коллегами.

— Отвечать надо за то, что совершил, тут я с вами согласен, Игнатьев. За вами и без Уфы числится немало деяний, предусмотренных первой и второй частями сто второй статьи уголовного уложения.

Как ни напрягал Александр Михайлович память, но так и не вспомнил, от кого еще в боевой группе слышал фамилию Тунцельмана. Этот вечно улыбающийся «добряк» много политических отправил на каторгу.

— Пальчики отпечатали, хорошо, — восторгался Тунцельман, листая дело Игнатьева. — Фотографии превосходные, особенно в пальто.

— Послушайте, подполковник, — перебил Александр Михайлович, — не кажется ли вам, что опереточные остроты не к лицу и не к месту.

Тунцельман опешил, глубже ушел в кресло.

— Юридический вроде не кончали, — с трудом вывернулся он, — как присяжный себя ведете. Начнем с деяний по первой части сто второй статьи.

Посчитав, что хорошо осадил заключенного, Тунцельман все же не сумел себя настроить на продолжение допроса, внутренне он сознавал, что не готов к серьезному поединку. Задав для приличия два вопроса биографического характера, он вызвал конвойного.

К следующей встрече готовились оба. Александр Михайлович решил быть резковатым, все отметать, ошибки следователя мгновенно высмеивать. Тунцельман же спрятал в кабинете за ширмой две винтовки «ветерлей» и «манлихер». Начиная допрос, он торжественно объявил, что обвинение по уфимскому делу с Игнатьева снято окончательно, и тут же проделал неуклюжий трюк с винтовками. Снова просчет — ни радости, ни испуга, ни смущения не проявил Игнатьев. Он без любопытства взглянул на винтовки, когда Тунцельман резко свалил ширму и с деланным сочувствием заговорил:

— Не повезло, Игнатьев, не подвернись эти винтовки, — сейчас, искупавшись в ванне, потягивали бы черное пивко. А теперь все начинается с первой строки. Такой конспиратор — и оконфузиться… Кто же так прячет винтовки?

— Эти? — живо спросил Александр Михайлович, взял «ветерлей», затем «манлихер», осмотрел, усмехнулся. — Они только что доставлены из арсенала. Хорошо поставлено хранение оружия.

Трюк с винтовками грубый. Это понял и Тунцельман. Нужно тоньше ставить ловушки. На следующий допрос он приехал из парикмахерской, благоухающий, в новом мундире, заговорил развязно и нагловато.

— Чистосердечное признание, Игнатьев, суд учитывает. В той же сто второй статье есть параграфы пожестче и помягче.

— В чем признаваться? Взяли человека по глупому подозрению, не хватает мужества освободить, извиниться.

— Я должен извиниться! — Тунцельман достал из кармана щеточку, пригладил и без того хорошо лежавшие волосы. — О, да вы не лишены юмора!

Он вызвал своего помощника и велел привести свидетеля на очную ставку. Александр Михайлович внешне не проявил никакого интереса, но был насторожен. Кто же там за дверями? Струхнувший подпольщик или провокатор?

Жандарм привел Усатенко. Он пугливо озирался, как деревянный, переставлял ноги.

— Не узнаете? Первый раз видите? — торжествующе говорил Тунцельман.

— Почему не узнаю? Он мне известен. Это Усатенко, канонир из 2-й артиллерийской бригады, — спокойно ответил Александр Михайлович.

— Вспомните лучше кондуктора курьерского поезда Петербург — Гельсингфорс. — Тунцельман не сводил глаз с Игнатьева. — Ваш порученец провозил через границу винтовки и револьверы.

— Пора бы знать следствию, подполковник, у меня в Финляндии имение, а не оружейный завод.

С Тунцельмана сошел лоск, он громыхнул кулаком по столу:

— Свидетель! Говорите!

Усатенко бессвязно забормотал:

— Возил, ей-богу, возил, в девятьсот шестом.

— В девятьсот шестом, — повторил Александр Михайлович, — а познакомились недавно на военном сборе. Редкий случай сдвига маниакальной памяти.

— Еще про белого пуделя спрашивали.

— Чушь, канонир, несете, — перебил Александр Михайлович, — известно ли, что за клевету сажают в тюрьму?

— Пуделя белого…

Александр Михайлович громко рассмеялся. Тунцельман чувствовал, что свидетель — трус и боится Игнатьева.

На второй очной ставке Александр Михайлович сделал неожиданное заявление, что, хотя он и не психиатр, но в поведении свидетеля Усатенко наблюдаются явные признаки тяжелой степени шизофрении.

— Не заразный я, — торопливо заговорил Усатенко, — на Пряжке лежал недель семь.

— Заключенный Игнатьев, — Тунцельман старался замять признание свидетеля, — у нас есть сведения, что Усатенко был связным боевой технической группы. Подтверждаете?

— Обратитесь за справками в Петербургский комитет социал демократической партии, — перебил Александр Михайлович. — Приходилось слышать, что революционеры подобных слюнтяев не допускают к себе, а когда они проникают в организацию — их уничтожают за предательство.

Испуганно вздрогнул, сжался Усатенко:

— Убьют.

— Пожалеют патрон, — бросил с иронией Александр Михайлович.

Тунцельман сделал вид, что его не касается перепалка заключенного со свидетелем, сказал:

— Пишем: «Признаю, что состоял в боевой технической группе Петербургского комитета социал-демократической партии».

— Кто состоял? — спросил Александр Михайлович и повел головой в сторону свидетеля.

Усатенко вдруг сник, всхлипнул:

— Так меня убьют…

Презрительная усмешка скользнула по барственной физиономии Тунцельмана: где выкопали такого идиота? Допрос снова пришлось прервать.

Продолжение очной ставки не состоялось. Усатенко сошел с ума. Тунцельман был вынужден вынуть из следственного дела его показания. Так провалилось обвинение Игнатьева в переброске оружия через финляндско-русскую границу.

Полгода просидел Александр Михайлович в тюрьме.

За неделю до его освобождения в московскую часть поступило секретное предписание:

Негласный надзор…

У Александра Михайловича появились домашние «сторожа». Особенно топорно вел слежку плюгавый, с узким лицом, ястребиным носом. Он появлялся на рассвете, воровским взглядом окидывал окна квартиры Игнатьевых в служебном флигеле городской бойни. Пошушукавшись с дворником или чухонкой-молочницей, плюгавый семенил через Обводный канал, через какое-то время возвращался с газетой, занимал выжидательную позицию у фонаря.

Проследив за Игнатьевым до университета, шпик исчезал до конца занятий…

О слежке за Игнатьевым узнали в Петербургском комитете партии. Было решено подержать его в резерве, пока поостынет полиция. И пора Александру Михайловичу закончить университет. В конце 1913 года он получил свидетельство об окончании естественного отделения физико-математического факультета. Первым поздравил его отец: