— Отказываетесь? — допытывалась Варя. — Так и передать Агнессе?
Бук-Затонский ослабил галстук, ему явно было не по себе. И отчего Теренины благоволят к этой девчонке? Язык у нее колючий, брякнет Агнессе про Ямбургскую. Бук-Затонский умел наступать и обороняться, но сейчас он был связан по рукам и ногам. Да, трюк с письмами у него проваливался. Написав несколько строк конторщику, он, не скрывая злости, сказал Варе:
— В шкафу, на второй полке слева…
Домой Варя возвращалась с желанием броситься в постель, крепко-крепко уснуть, чтобы хоть во сне забыть о новой подлости Бук-Затонского.
Дома ее ждало письмо из деревни. Мать писала, что Геннадия Игнатьевича ценят на заводе. По ходатайству важного начальника дали ему от действующей армии полную отставку.
Мать исписала три страницы, и не было в них ни одной светлой новости. «Видать, силен германец, коли хворых мужиков позабирали». Письмо заканчивалось просьбой:
«Родитель твой наказывает, в деньгах у него нужда. А соседи окаянные замучили расспросами. Раз матери посылки не шлет, значит у самой к обеду сухая корочка, вот и образованная. Нюрка из Гнилушек, что две зимы в школу бегала, в деревню всё обновы шлет. Она теперь тоже в Питере, устроилась в пекарне. Нашим-то невдомек — пропадет Нюрка. Я за тебя горой, но и ты, Варенька, подсоби языки унять, собери махонькую посылочку. Купи осьмушки три чайку Высоцкого, крупчатки на пирог, ситцу на платье».
Давно Варя не посылала посылок в деревню. Как послать? В Петрограде очереди за сахаром, за хлебом. Витрины бакалейных лавок пусты, продукты не залеживаются.
Глава одиннадцатая
На запасной ветке Царскосельского вокзала стоял воинский эшелон. В одной из теплушек уезжал Тимофей Карпович.
На Механическом заводе действовал провокатор, Многие рабочие-партийцы попали в маршевые роты. Среди них был и Тюменев.
Не впервые Варя провожала знакомых на фронт. Третий год уже продолжалась война, и конца ей не было видно.
Горнист заиграл «по вагонам». У Вари сжалось сердце, она не находила слов, а у Тимофея Карповича все получилось просто. В последнюю минуту он бросил папаху на снег, обнял Варю. Глядя ей прямо в глаза, сказал:
— Дождешься?..
Унтер-офицер недовольно окликнул Тюменева, а он стоял перед Варей, отряхивая снег с папахи.
Вагоны дрогнули, заскрипели. Варя обхватила Тимофея Карповича, прижалась к нему, и ее слова «береги себя» прозвучали для него признанием.
Ушел поезд. Устало прошагал комендантский духовой оркестр. Расходились немногие провожающие, а Варя все еще стояла одна на пустой платформе.
Недавно приезжал в короткую командировку Ловягин. В первый же вечер, после долгих рассказов о фронте, он попросил Агнессу спеть. Агнесса, ласковая с ним, как никогда, согласилась. Ловягин сел за рояль — аккомпанировать ей, взял несколько аккордов и печально усмехнулся.
— Хочется хоть на час забыть о войне, — сказал он, — только не очень-то получается…
Агнесса пела, перебирая его волосы и близко наклонясь к нему, хотя отец сидел тут же в кресле. Казалось, все же забыта война, фронт, тот страшный мир, из которого пришел Ловягин.
И вдруг ворвался Бук-Затонский. Сбросив шубу в передней, он в кашне и боярской шапке влетел в гостиную.
— Дуэль! Марков-второй стреляется с Михаилом Владимировичем! — тоном мальчишки-газетчика объявил Бук-Затонский.
Новость была ошеломляющая. Бронислав Сергеевич зажег люстру.
— Не поделили любовницу, — сказал он. — В такое тревожное время! А еще государственные деятели.
— До любовниц ли? Марков поругался с кадетами. «Ваша партия, — кричал он, грозя Милюкову кулаком, — утверждает, что она паровоз России! А позвольте спросить, а кто у вас кочегары? Молчите? Так я скажу: кочегарами на вашем паровозе большевики и везут они народ к бунтарству…» Родзянко попросил буяна выбирать выражения повежливее, уважать господ депутатов, а Марков ему в ответ: «Болван! Мерзавец!»
Скандал в Государственной думе заинтересовал и Агнессу. Она усадила Бук-Затонского в кресло, а сама встала сзади, что не понравилось Ловягину.
— Да-с, дорогие, — продолжал Бук-Затонский, — Марков-второй заподозрил газету «Русская воля» в немецко-еврейской ориентации. Громя противников, оскорбил председателя. Генерал Дашков и Панчулидзев согласились быть секундантами…
Утром Ловягин уехал на фронт. Варя тоже его провожала.
— Не радует все это меня, Варенька, — сказал он ей на прощанье. — Много развелось в столице гнили…
Предстоящая дуэль Родзянки и Маркова-второго с неделю была главной темой салонных разговоров. Бук-Затонский каждый день привозил подробности думского скандала. Вчера он появился на Моховой в сопровождении подполковника с обвисшими щеками и какого-то штатского, на редкость вялого и неинтересного собеседника. Однако Теренин и подполковник буквально смотрели ему в рот. Один раз подполковник даже назвал штатского «ваше превосходительство», отчего тот недовольно поморщился. Бук-Затонский поспешил на помощь подполковнику:
— Думские дуэлянты всё еще шумят?
— Оружие не могут выбрать, — вставил Бронислав Сергеевич. — Дрались бы на шпагах, если боятся стреляться.
— Нет, решили стреляться, но… после окончания войны.
Генерал в штатском зевнул. Его интересовала не думская сенсация, а шрапнель. Война кое-кому приносила прибыль, и в том числе фабрикантам шрапнели Бук-Затонскому и Теренину.
Много утекло воды со дня приезда Ловягина.
Осенью Варя получила письмо от него из лазарета, переданное с оказией, помимо цензуры. Он писал, что участвовал в июньском прорыве австро-германского фронта. Русские армии вышли к реке Стоход и заняли почти всю Буковину. Немцы и австрийцы потеряли почти полтора миллиона человек…
«Неужели и эта наша победа, — с горечью писал Ловягин, — пойдет прахом? Гвардия недовольна, что-то нехорошее происходит в Царском Селе. До нас многое не доходит, но и то, что знаем, страшит своей безысходностью. В соседнем полку кто-то нарисовал «старца» на мишени, солдаты стреляли с большим удовольствием».
Воюющая армия смертельно ненавидела Распутина и немку-царицу.
С продуктами и топливом в Петрограде становилось все хуже. Классы в школах и гимназиях протапливались два раза в неделю. Ученики мерзли. Варе тяжко было смотреть на своих ребятишек. Ученики сидели за партами бледные, истощенные, украдкой пощипывали хлеб. К полудню у ребят оставались лишь крошки.
Перед началом урока Варя теперь отбирала мешочки с завтраками и запирала в шкаф до большой перемены. Она сокращала минут на семь-восемь урок, почти перестала задавать на дом — долго ли подорвать здоровье голодных детей.
Солдатки не в состоянии были досыта накормить своих ребятишек. На Крестовском, Круглом, Мальцевском и Сытном рынках пустели овощные, крупяные, мясные, рыбные ряды. У хлебных лавок с ночи стояли очереди. Дежурили семьями. На перекрестках горели костры. Существовала неофициальная пошлина: с каждого проезжающего воза подростки снимали полено, кусок угля. При тревожном свете костров голодные очереди выглядели зловеще.
В школе Якову Антоновичу пророчили жизнь старого холостяка, а он, словно всем назло, взял да женился на преподавательнице музыки, старой деве. После женитьбы он изменился. Яков Антонович сейчас проявлял редкую хозяйственную изворотливость. Недели две назад у станции Графской поездом зарезало корову, отставшую от воинского гурта. Неведомо почему, в дележе принял участие и Яков Антонович. По полтора фунта мяса он роздал учителям. Потом выпросил на заводе «Бавария» бочку пива и ящик вываренного ячменя.
С каждым днем становилось все труднее поддерживать в порядке хозяйство школы. Якову Антоновичу было одному не управиться. То требовалось кровельное железо, то кусок водопроводной трубы, то надо было ехать к черту на кулички за чернилами.
