— Издалека, Кондратий? — тихо окликнул Владимир Ильич. — Как Веник поживает?

Кондратий замер. Мать успела нажаловаться.

— Веника в Кронштадте хорошо знают. Только известность известности рознь, — заговорил Владимир Ильич. — Плохо кончит ваш знакомый. Этот анархист мастер громить, грабить, избивать инакомыслящих.

— Веник — честный человек, храбрый, отчаянный в своей правде, — заступился Кондратий.

— Посидим, — предложил Владимир Ильич и первый опустился на ступеньку крыльца.

Кондратий не решился сесть, Владимир Ильич привстал, усадил его рядом и спросил:

— В чем же проявляется храбрость Веника? Это он кинулся на монархиста, который из окна квартиры на Владимирском проспекте стрелял из пулемета в рабочих и матросов?

Кондратий от Зофа слышал, что произошло третьего июля в Петрограде. Люди вышли на улицу, требуя передать всю власть Советам, кончить с войной, кончить с дороговизной…

— На Владимирском не был Веник, но он не трус, — обронил Кондратий. — Веник в этот день в Тарховке реквизировал яхту у сына статского советника.

— Мандат Венику заменили гранаты и револьвер, а у владельца яхты не было при себе и пугача. До чего же храбр Веник. — Владимир Ильич тихо засмеялся.

— Яхта не нажита советником, это был подкуп, взятка, — защищался Кондратий.

— Реквизировать яхту и пойти на пулемет — не одно и то же, согласитесь?

Кондратий, низко опустив голову, выбивал каблуком землю.

— Хорошо, я за вас отвечу, — заговорил Владимир Ильич. — Большевики и в Кронштадте знали, что Временное правительство замышляет преступление против мирной демонстрации, но рабочих было не удержать, велика ненависть к министрам-капиталистам. Матросы-большевики и сочувствующие не остались в казармах. Вот это храбрость и благородство. Веник знал, что ждет тех, кто отправится в Петроград.

Снова промолчал Кондратий.

— Обвешаться пулеметными лентами, пристегнуть к ремню лимонки, — продолжал Владимир Ильич, — храбрости не требуется. Кронштадтский матрос, который ради спасения людей шел на пулемет, так и остался неизвестным. Вот это скромность и храбрость.

— Реквизировал Веник яхту не для себя, — неуверенно обронил Кондратий.

— Придет час — яхту, и не только ее, отберут у советника, но сделает это законная власть, а не анархист Веник, которого нужно судить, и строго: анархисты страшные люди.

На кухне затеплился огонек, видимо, Надежда Кондратьевна поджидала сына.

— Покойной ночи, Кондратий, заходите чай пить. Не стесняйтесь, побеседуем; поспорим, — предложил Владимир Ильич. Он поднялся со ступеньки и бесшумно, будто не касаясь земли, направился в сарай.

У самовара им не удалось посидеть. Ночным поездом к Зофу приехал связной от Свердлова.

Утром Зоф подкараулил Николая у пешеходного моста.

— Приезжал нарочный…

— Привез синюю тетрадь? Владимир Ильич опять спрашивал, беспокоится.

— Никакого пакета нарочный не привез, велено закрыть подполье в сарае.

— Шалаш за Разливом поставлен, найден родник, одежда финских батраков подобрана. Косы, грабли и кухонная утварь — в лодке. В узлах — подушки, одеяла, — перебил Николай, догадавшись, зачем приезжал нарочный в ночной час. — Стемнеет, уснет поселок, и двинемся на озеро, возьму Саньку, Кондратия и тезку — серьезный, ту сторону хорошо знает, и Владимир Ильич привязался к мальчишке.

От жены Николай узнал, что Слободской прячет в дровянике крупу, муку, сахар, бочку постного масла закопал во дворе. Привез окорока и не пустил в продажу. Отец Слободского разбогател на заборных книжках. Лежалую муку и крупу за первый сорт ставил, отпускал льняное масло, а цену брал за подсолнечное, вчерашний хлеб считал за свежий.

— Шкура, выждет — цену взвинтит. Дайте красногвардейца и мандат от завкома, потрясу лавочника, — предложил свои услуги Зофу Николай, как только пришел на завод.

— Лавочник — мародер, — согласился Зоф и, что-то взвесив, продолжал: — Найдется у нас кому вытрясти из него душу. Злы хозяйки, с пустыми провизионными сумками с базара возвращаются.

Отповедь Зофа отрезвила Николая. С мародерами и без него посчитаются. Зоф прав, нужно ему больше думать о своем партийном поручении, надежнее укрыть шалаш за Разливом.

Зоф не застал врасплох Кубяка.

— Прячут, знаю, — бурчал Кубяк, — подписку дали, а мародерничают вовсю. Людей разослал поразузнать.

— Распустил лавочников, третью неделю нет в магазинах сахара, попрятали, — возмутился Зоф.

Уполномоченный и две бойкие хозяйки отправились сперва на Дубковское шоссе в магазин Кучумова. Там торговали подсолнечной дурандой и сушеным картофелем. В кладовых и под прилавком пусто.

В лавке Слободского — запустение, на двери замок, с витрины убраны сыр и колбаса. Хозяин прикинулся больным, выслал жену с ключами. На требование показать окорока она ответила смехом.

— Мандат имеете, — певуче высмеивала контролеров Слободская, — а прислушиваетесь к наговорам. С неба, что ли, свалились копчености. На бойне — шаром покати, свиных ножек себе на студень не привезли.

Слободская повела уполномоченного с хозяйками в кладовую, а они свернули в дровяник. Нашли там несколько мешков крупы и муки, заваленных пустыми ящиками.

Пока уполномоченный внушал Слободской, что торговать нужно честно, жены мастеровых привели во двор милиционера, за сараями откопали бочку подсолнечного масла, в маленькой кладовой, за мешками с дурандой нашли окорока, уже попорченные червями.

Из соседних домов сбежались женщины, выволокли перепуганную Слободскую на улицу, повесили на шею два протухших окорока, прикрепили обрывок картонки: «Это я их сгноила». Напрасно милиционер и уполномоченный пытались отбить ее у женщин. Они провели лавочницу со срамом по центральным улицам. Никто пальцем ее не тронул, но всюду встречали презрением.

Отпустили Слободскую у ее дома. Открыв калитку, она рухнула на землю — не было уже силы ни подняться, ни сбросить с шеи окорока, ни сорвать обличительную картонку. Приказчик и дворник отнесли хозяйку в квартиру.

До закрытия оставалось еще часа два, а рынок был пустой, притихший. В мясном ряду чухонец продавал метлы. Дряхлая барыня, зябнувшая и в зимней жакетке, разложила на прилавке бусы, пряжки, позолоченные броши, табакерки.

У лавки Артемия Григорьевича на вынесенном столе полно мяса — тут и на щи, на суп, на жаркое, и никого покупателей. «Конина, — догадалась Надежда Кондратьевна. — Навезли, а татар в поселке наизусть перечтешь».

С утра ей не везло. Выстояла большую очередь за творогом. Он кончился, когда перед ней оставалось три человека. Возвращаться домой с пустой кошелкой нельзя. Своих едоков орава и два за озером. Вся надежда была на свекровь, та не живет без запасов.

Открывая калитку, Надежда Кондратьевна почувствовала, что кто-то свой положил ей руку на плечо, оглянулась — Василий. Осунулся. Как выбрали председателем, днюет и ночует в рыбацкой артели.

— У церкви приметил, скучная, с чего бы? — он взглянул в провизионную сумку. — Понятно, кукиш купила на рынке.

— В мясном ряду барахлом торгуют, — пожаловалась Надежда Кондратьевна.

— На рынке и часа не торгуют зеленью, свежей картошкой, дуранду — и то расхватывают, — посочувствовал Василий. — Чем ноги сбивать — к матери бы зашла, вяленой рыбы даст, крупы перловой, хоть у самой половина лукошка, но поделится. Николая твоего не пойму, позавчера заходил — и ни гу-гу, что животы подтянули. Могу я подкинуть конопляного масла, пшена, картошки. Рыбаки из-под Осташкова всей артелью укатили на родину хлеб косить, их пайки я про запас держу.

Усадив Надежду Кондратьевну на скамью, Василий раскрыл офицерскую полевую сумку. Куда-то запропастились отложенные карточки. Перебирая бумаги, он говорил:

— Живем, как не родственники. Зоф за брата хлопочет, вчера заглянул в артель, просил рыбацкий паек выделить.