— Палочка волшебная здесь ни при чем. Еще в 1902 году Ленин считал, что близко время вооруженного восстания, и призывал не ждать, а действовать, вооружать, обучать революционную армию. Уже существуют на заводах, фабриках, в деревне дружины!

— В царской армии почти пять лет муштруют солдата.

— А штаб боевой технической группы применит в дружинах метод Швейцарии, — сказал убежденно Александр Михайлович, — там обучают пехотинца за сорок пять дней, артиллериста — за шестьдесят.

— Научите… ать… два… Но из чего ваша революционная армия будет стрелять? На дружину — один браунинг. Полдесятка пик и булыжники.

— Революционная армия не потешная, будут револьверы, не пики. Будут и винтовки и бомбы. Будут и пушки. В царской армии служат те же рабочие и крестьяне.

На дощатых мостках причала появилась Марья. Размахивая платком, она звала лодку.

— Кончаем спор, Марья сердится, когда опаздывают к столу, — сказал Александр Михайлович и повернул лодку к берегу.

Поезд из Петербурга пришел с опозданием на четверть часа. Буренин стоял на площадке вагона. На нем был охотничий костюм, через плечо перекинуто зачехленное ружье.

«А саквояжа-то у него нет, — подумал Александр Михайлович. — Недолго, значит, погостит».

До коляски Буренина с Игнатьевым проводил начальник станции, поодаль держался подобострастный полицейский.

Когда отъехали с версту, Николай Евгеньевич расхохотался:

— Ветром бы сдуло улыбки с физиономий службистов, если бы они знали цель моего приезда в Финляндию.

— Тупость чиновников — бальзам для моей души, — сказал Александр Михайлович, — легче жить.

— Слышал, — улыбнулся Николай Евгеньевич, — как у вас тут начальника териокской полиции подвезли домой на ящике динамита.

— Присочинил Микко, был ящик патронов и штук пятьсот листовок, — сказал Александр Михайлович.

— На прямой билет в Шлиссельбургскую крепость предостаточно, — вроде и упрекнул Николай Евгеньевич, а в голосе одобрительные нотки: — Риск и находчивость — оружие подпольщика.

Буренин, разумеется, приезжал в Ахи-Ярви не поохотиться да встряхнуться, но и пострелять из ружьишка, коль ты все равно в лесу, тоже не грех, да и куропатку с собой принести.

И пятнадцати верст не прошагали Игнатьев с Бурениным по лесу, а домой еле дотащились. Скинув куртку, тяжелые болотные сапоги, Николай Евгеньевич опустился в удобное кресло, вытянул усталые ноги.

— Вздремните, Марья мигом приготовит постель, — сказал Александр Михайлович.

— Опасно, разваляюсь, а мне нужно вечером непременно вернуться в город, утром репетиция. Вот чашечку кофе не отказался бы.

Выпив без сахара две чашки кофе, отодвинув вазу с печеньем, кувшинчик со сливками, Николай Евгеньевич положил перед собой лист бумаги, быстро набросал карту Финляндии, проложил главные магистрали — железнодорожные, шоссейные и морские. В городах Торнео и Або он заштриховал по треугольнику, а имения Ахи-Ярви и Кириасала обозначил прямоугольниками. Затем выделил на карте пограничные пункты, финский и русский, а по ту сторону реки Сестры — почтовые станции в Коркиомяки и Лемболово.

— Никак в топографы поступать собираетесь, — сказал Александр Михайлович, заглядывая через плечо Буренина, который уже «возводил» на схеме границу Швеции.

— Топограф-любитель. Мне легко дается картография, я немного рисую.

В Кириасале Александр Михайлович видел его акварель — заброшенный колодец в Тюрисево. Он не раз задумывался, кто действительно Буренин: профессиональный пианист, помещик? А если приглядеться к его деятельности поближе, то все это побочное. Главное в жизни Николая Евгеньевича — революция.

Заточив сломавшийся карандаш, Николай Евгеньевич пробежал взглядом по схеме… Что же еще не доделал? По другую сторону финляндской границы пометил кружком Петербург, проложил от него строгие магистрали, надписал: на Кавказ, Урал, в Москву. А из кружка Ижевск стрелка повела пунктирную линию в столицу.

«Придут транспорты с ижевскими винтовками, — подумал Александр Михайлович, — надо их будет принять и отправить дальше, в дружины».

Закончив работу над картой, Николай Евгеньевич сказал:

— С этой минуты, — он тупым концом карандаша повел от границы Швеции к Ахи-Ярви и Кириасале, из обоих имений дороги шли в Петербург, — ваши владения в России, Финляндии, а за мной остаются Швеция, Бельгия, Германия. Таково решение Центрального Комитета партии.

Александр Михайлович переправил в Петербург десятки винтовок и револьверов, динамит, тюки нелегальной литературы, — дело вроде и привычное, но всегда где-то поблизости был великий конспиратор — Буренин.

— Неволить в нашем деле не положено, — задумчиво заговорил Николай Евгеньевич, — за каждым нашим шагом — обвинение по первой или второй части сто второй статьи уголовного уложения. А она, эта статья, суровая: виселица в глухом лесу Лисьего Носа, разве что царь заменит казнь заточением в остроге или отправкой на вечную каторгу.

— В подполье я сам пришел, — тихо обронил Александр Михайлович.

Три браунинга, наган и патроны Александр Михайлович должен передать в Удельнинском парке дружиннику из Новгорода, вернее, выбросить в свертке из окна вагона. В Шувалове он вышел из купе «покурить», достав портсигар, открыл окно.

— Пардон, — раздался сзади женский голос. — Петербуржец? Угадала?

Молодящаяся, разодетая старуха тоже заняла место у окна.

— Я проездом в столице.

Вежливый, но холодный ответ, казалось, обрывал всякую попытку завязать разговор. Старуха же беспричинно рассмеялась.

— Пари держу, петербуржец, столичные манеры не спрятать. Не то у нас стало в Москве. В Дворянском собрании — и то не скроешься от Охотного ряда и Хитровки.

Александр Михайлович до отказа открыл окно, надеясь сквозняком спугнуть навязчивую старуху.

— Ездила в Финляндию, — вдруг доверительно затараторила она. — Задумала купить имение, но цены — ужас. Заламывают пятьдесят — шестьдесят тысяч за развалюху в шесть-семь комнат, а земля — камень на камне.

Проехали Озерки. Меньше версты до Удельной… Александр Михайлович возненавидел болтливую старуху. Какая нечистая сила выгнала ее из купе?

— Недвижимость имеете в Финляндии? Прибыльное заведение?

— Угадали, имею заведение, — сказал Игнатьев, — на вложенный рубль три — прибыли. Я держу в Выборге фирму похоронной утвари, гробы, надгробья. Неслыханный выбор глазета с золотом и серебром!

Старуха попятилась, скрылась в купе. Александр Михайлович с облегчением вздохнул, но было уже поздно, за окном вагона мелькнула одинокая кудрявая береза, возле нее молодой человек в светлом костюме и соломенной шляпе. Придется теперь Александру Михайловичу сойти на Ланской и пешком идти в Удельнинский парк.

Поезд подходил к платформе. За насыпью — игрушечный домик, качели, раскрашенные веселыми красками. Машинист здесь всегда подает гудок. Не его ли это жилье? Вот и платформа. Как восковые фигуры, застыли мрачные городовые. «Три… пять…» — считал про себя Александр Михайлович.

Он так и не вышел из вагона.

Скопление полицейских на пригородной станции — неприятный признак. Что же ждет на Финляндском вокзале? Предчувствие не обмануло. Еще издали Александр Михайлович увидел у выхода с платформы городовых. Пристав кого-то усердно высматривал в толчее пассажиров. Увел городовой курсистку и благообразного старика. Шедший впереди Александра Михайловича человек, по всей вероятности сапожник, оступился, из фанерного чемодана посыпались инструменты. Гимназист, пожилая женщина и еще кто-то бросились ему помогать. На платформе образовалась пробка. Александру Михайловичу не пробиться ни вперед, ни назад. В карманах — револьверы.

По-барски презрительно оглядев разношерстную, шумную толпу, Александр Михайлович громко заругался:

— На столичном вокзале и подобное безобразие! Того и гляди бидон на голову опрокинут…