Но переводчика мастеровые слушали плохо.

Генерал, сладенько улыбаясь, что-то доверительно сказал Альберу Тома, видимо выдав гнев и шум за патриотические чувства.

Альбер Тома, широко вскинув руки, воскликнул:

— Будем верны тройственному согласию — России, Франции и Англии, будем воевать с Германией до полного ее разгрома.

Теперь оружейники и без переводчика поняли — министр-социалист за продолжение войны. В огне страшной войны сгорят еще миллионы французов, русских, англичан, немцев.

— В окопы всю министерскую шатию! — крикнул Николай.

— На передний край всю шайку-лейку тройственного согласия!

Кто это крикнул, Николай не заметил, но он увидел, что генерал подозвал к балкону начальника охраны.

Три резолюции. Одну, желательную военным союзникам, зачитал офицер. Оборонческую, с уговорами поддерживать Временное правительство и всеми силами защищать отечество, прочитал с надрывом эсер из замочной мастерской.

Больше всего голосов собрала резолюция социал-демократической организации завода. Она потребовала поставить на обсуждение Петроградского Совета вопрос о немедленном окончании мировой войны.

Огорченный Альбер Тома поспешил во французское посольство, куда вот-вот должен приехать на свидание с ним Вандервельде, лидер II Интернационала.

В минувшее воскресенье Николай навестил в лазарете на Крестовском острове приятеля, еще недавно работавшего в аэропланных мастерских. Тот лежал, осунувшийся и похудевший, в палате у раскрытого окна, выходящего в старинный сад. Всего три шага сделал по «ничейной земле» — и остался без ног.

Калека… Сколько их в России — безногих, безруких, слепых? Миллионы!.. Когда же конец? В России раздавлена монархия, а бойня продолжается.

Выйдя из лазарета, Николай не спешил на конку. Побродив в сосняке, выбрался на остановку. Он был так задумчив, что не заметил, как подошла конка.

— Оттуда, браток? — окликнул его кучер и кнутовищем показал на проглядывающее среди зелени кирпичное казарменное здание. — Как с кладбища люди возвращаются.

Вчера мать отмечала третью годовщину смерти мужа. Надежда Кондратьевна проканителилась с ребятами, едва-едва успели к началу службы. На паперти и в церкви было много военных. Отпевали подпоручика, погибшего на Молодечно-Виленском направлении. Девятнадцатилетнюю вдову вынесли без памяти из церкви.

До конца службы не выстояла Надежда Кондратьевна. Жара, запах ладана, приглушенные рыдания — ей стало дурно. Следом выбрался на паперть Николай.

— Пройдемся к заливу, — предложил он, — там посвежее.

В Дубках, на тенистой аллее, они встретили пышнотелую девицу, затянутую в корсет, в компании Грошикова. Они весело собирали пожертвования раненым Кронштадтского лазарета. Девица, одаривая дежурной улыбкой, прикалывала трехцветные флажки прохожим, а купец с поклоном подставлял кружку.

— Кто воюет, а кто представляется патриотом, — разозлился Николай. Он вспомнил разговор в вагоне в канун мобилизации.

И вот снова эта девица, вырядившаяся под гимназистку: на ней была соломенная шляпа с вычурно выгнутыми полями, а в тощие косы вплетены белые банты. Распахнула калитку, взбежала на крыльцо. Под мышкой держала папку, в вытянутой руке — непроливайку и вставочку.

Надежда Кондратьевна не пустила девицу дальше кухни. Та брезгливо оглядела обеденный стол, дотронулась кончиками пальцев до клеенки.

— Фуляровым платком, барышня, проведите по столу, не запачкаетесь, — с вызовом сказала Надежда Кондратьевна.

— Это прошение, а не счет прачки, — девица вспыхнула. — Надеюсь, мадам, вам дорога Россия?

Девица обмакнула вставочку в чернильницу, ткнула пальцем в низ прошения, где уже было десятка полтора подписей.

— Здесь распишитесь.

Медлительность Надежды Кондратьевны девица приняла по-своему.

— Неграмотная — поставьте три креста, — снисходительно разрешила она.

— В гимназию не бегала, а грамоте, насколько нужно, обучена, — сказала Надежда Кондратьевна и положила вставочку на угол стола. — Позвольте уж прочитать прошение, своей головой живу, сама решу, стоит ли прикладывать руку.

Перепудренное лицо девицы вспыхнуло.

— Прошение подписали госпожа Смолкина, племянница командира крепостного района, балерина Мариинского театра, — перечисляла она раздраженно.

— Барыни свои и чужие мне не указ. — Надежда Кондратьевна положила перед собой прошение, отдернула занавеску — на кухне посветлело.

— «Девицы и женщины, проживающие в Сестрорецке и поселках, — читала медленно вслух Надежда Кондратьевна, — спрашивают вас, военный министр Керенский, по какому праву противитесь составлению закона о привлечении к воинской повинности женщин и девиц. Разве мы не свободные гражданки, разве мы не патриотки, разве мы не способны на отважные подвиги?»

— Мокрохвостки бесстыжие, ума нет, чтобы вытребовать с фронта солдат, — сами просятся на войну. Мало германцы мужиков поубивали и покалечили, — заругалась Надежда Кондратьевна. — Кофточки, лифчики прачкам отдают стирать, а туда же… В Козьмы Крючковы. Моду взяли по домам шляться: то на заем свободы, то еще с каким побором, а теперь совсем свихнулись…

— Боитесь поставить подпись? — проскрипела девица. — Уверяю, вам не грозит мобилизация. Просим брать на войну женщин и девиц от восемнадцати лет до двадцати одного года.

Надежда Кондратьевна кинула взгляд на девицу.

— И ты, голубушка, давно не невеста. Себя тешишь, а парней не проведешь.

— Грубиянка, пожалуюсь!

— Беги, жалуйся самому Керенскому! — Надежда Кондратьевна распахнула дверь.

Девица опрометью кинулась из кухни, Надежда Кондратьевна — за ней на крыльцо, крикнула вдогонку:

— Побеспокоишь еще — крапивы нарву и под подол запихаю.

На улице в тот час не было прохожих, но кто-то, видимо, наблюдал со двора за бегством девицы. Николай узнал об этом от Анисимова, когда встретился на заводском дворе.

— Знатно твоя супружница турнула девку, посулила крапивы напихать, — говорил Анисимов. — У Смолкиных отпаивали дуру валерьянкой.

— С крапивой хорошо, — похвалил Николай.

— Следовало эту потаскуху поучить, чтобы не шастала по чужим дворам, но беда — доктор Соловьев ей благоволит, — сказал Анисимов, — натравит свою черную сотню, счеты сведут, как с оружейником Хлебовичем. Помнишь ведь, черносотенцы подстерегли его на кладбищенской тропинке, били смертно, затем бросили в яму, завалили хворостом и осиновый кол воткнули.

— Не из пугливых, — сказал Николай.

С гудком вышел из проходной Николай, а Зоф уже его поджидал на горушке.

— Попутчик, в твои края, — сказал он.

Николай догадался: о чем-то серьезном потолковать Зофу нужно. Неожиданно три брата Федоровы-Быки вынырнули из толпы — и к ним. Братья подрядились откидать горбыли у пилорамы на лесной бирже.

Зоф не знал, как от них избавиться, насупившись, молчал. Быки этого не заметили, наперебой рассказывали, как Кучумов нанял тапера из курзала и разучивал «Марсельезу». Забавно, но у Зофа были дела поважнее.

У пешеходного моста Быки свернули в проулок, Зоф заговорил сразу и откровенно:

— Та потаскуха, которую твоя Надя турнула, не из простых, отец у нее в генеральном штабе служит. Случай в Разливе представим как ссору — схлестнулись две бабенки. Супругу предупреди, организации нужно, чтобы Емельяновы поменьше внимания к себе привлекали. В 1905 году у тебя в доме был штаб дружины, и ни один шпик не догадался. Сейчас события грозные надвигаются, в запасе нужно иметь надежную явку. И еще Кубяк просил передать: Кондратий твой чудит, связался с анархистом из Кронштадта. Странная у этого матроса фамилия — Веник. Похоже, что это прозвище. Прохвост собьет парня с пути.

— Втолковывал, Кондратию кажется, что справедливость в России просто установить, царя-то нет. Дурень, мал еще, а душа хорошая, весь в деда, свободолюбивый. Выберу времечко, возьмусь за него.

— Не откладывай, Веник опасный прохвост, — предупредил Зоф и, распрощавшись, направился к лодочному причалу — там его поджидал связной Петербургского комитета партии.