Варе доставляли радость встречи с учениками. Мать Леши Егорова, добрая, сердечная, отдавала для занятий свою комнату — в подвале, но все же просторную. На прошлой неделе внезапно наступила оттепель, развезло, и ребята скинули валенки и сапоги у входа. Лешиной матери не было дома, вернувшись, она разворчалась:

— Пошто разулись? Пол холодный! Вымыть-то легче, чем смотреть на вас хворых.

Ребята охотно шли на занятия. Но как быть с учебниками? Предприимчивый Тереша собрал артель по добыче олова на заводских свалках, посылал ребят на улицы подбирать кирпичи, упавшие с воза. Терешины артельщики шныряли и на конных стоянках, собирали овес, просыпавшийся из дырявых торб.

Оловянные крошки переплавили в прутки и продали в лудильную мастерскую, кирпичи купил у них какой-то скряга домовладелец, а овес для кур знакомые хозяйки покупали не в магазине, а в Терешиной кладовой.

На выручку артельщики приобрели несколько книг, А пять рублей Тереша предложил отдать учительнице. Варя отказалась от денег, посоветовала купить ботинки самым неимущим.

На занятиях в этой подпольной школе Варя отдыхала душой. Потому ли, что ребята занимались по доброму желанию или не хотели огорчать учительницу, но им давался французский язык. Что в школе рассчитано на год, они усвоили за два с половиной месяца.

В пятницу Варя задержалась у Терениных. После занятий с Борей она больше часа просидела у постели Агнессы. Та серьезно простудилась. С опозданием Варя приехала в свою «школу». Еще по пути в конке она представляла себе, как за столом сидит Тереша и с грехом пополам читает вслух маленькое стихотворение Беранже, но сам читает, по-французски!

На лестнице она распахнула пальто, сняла шарф, шляпку и осторожно открыла дверь. В комнате было тихо. Варя в нерешительности остановилась у порога, подумала: «Не перепутала ли я день?» Нет, сегодня пятница. За столом сидели пригорюнившиеся Леша и Тереша.

— Разошлись ребята? — нетерпеливо спросила Варя.

— Дождались бы, матки не пускают. «Монашка» пронюхала. — Тереша кивнул товарищу: — Говори…

— Пришла к нам, бахнула: моя школа или…

Леша смутился. Он не осмелился повторить брань Софьи Андреевны и в свой черед поглядел на Терешу. Тот потупился.

— Накрыла «монашка». Лешина мама ей сказала, что вы нас учите не озорству, а хорошему и что комнаты ей не жалко. Ну, она расфырчалась, погрозила выгнать из школы, кто ходит к вам… Ну и пусть, буду ходить, и Леша не побоится, а за нами весь класс.

Спустя несколько дней Варя узнала, что произошло в школе Белоконевой. Случайно мать одного мальчика выдала Варину тайну. Зная, что ее сын изучает французский язык, она принесла Софье Андреевне плату за обучение. Так и было раскрыто существование тайной школы в подвале.

В пятницу Тереша прибежал к Варе:

— Опасались за водовозовского Миньку, а он прикатил первым.

Тревожно и радостно было на сердце у Вари. Ребята не побоялись начальницы, перехитрили домашних. Вправе ли она приносить неприятности своим маленьким друзьям?

Комната Егоровых напоминала класс. На столе лежали раскрытые тетради, учебники; в руках у ребят — новые ручки. При входе учительницы все дружно встали, поздоровались. Ей стоило больших усилий, чтобы не сказать: «На чем мы остановились…»

Но Варины руки сами протянулись к стриженым головенкам.

— Спасибо, ребята, что вы хотите у меня учиться, — сказала она. — Но поймите, у Софьи Андреевны школа частная, и ссориться с ней вам нельзя — возьмет и прогонит. Французский язык, конечно, неплохо знать, но прежде всего надо знать математику, русский язык, химию, физику. Придется нам временно прекратить занятия.

Варя надеялась, что у Софьи Андреевны перегорит злоба и осенью можно будет снова собрать ребят и продолжить с ними изучение французского языка.

Наступил апрель 1914 года. От Тимофея Карповича пришло письмо в несколько строк: «…Врачи не советуют менять климат, а я бы рискнул. Чертовски соскучился по родным местам у „Стерегущего“…» Варя догадывалась, почему ему «вреден» петербургский климат. На конверте не было обратного адреса.

С потерей места в школе жизнь ее как-то сузилась. Иногда Варя старалась уверить себя, что она не одинока. К ней хорошо относятся Агнесса и Ловягин. Да разве они ей друзья? Так, добрые знакомые. Поссорившись между собой, они тащили ее на прогулку. Один раз Агнесса пригласила Варю послушать Шаляпина, — Теренины на весь сезон абонировали ложу в Мариинском театре.

Варя ждала встречи с Тимофеем Карповичем, а когда недели за три до пасхи он, неожиданно вернувшись в Петербург, прислал ей записку, что завтра будет ждать ее у «Стерегущего», она вдруг оробела.

В Александровском парке снег почти сошел, по дорожкам бежала талая вода. Ноги промокли, озябли. Тимофей Карпович предлагал ей выйти на проспект, посидеть в кондитерской, а она вела его в сторону от проспекта, дальше от людей, от уличного шума, в самые дальние уголки парка, в заросли, еще не одетые листвой. Только одного хотелось ей — чтобы он сказал, наконец, те слова, которые сотни раз она слышала от него, мысленно представляя эту встречу.

И он сказал их… Нет, не их, а совсем другие слова. Внезапно положив ей руки на плечи, повернул ее лицом к себе и сказал: «Как ты выросла, Варя!..» И нашел ее губы.

Ночью Варя проснулась от щемящей боли в горле. Кашель ее разбудил Анфису Григорьевну. Вскипятив молоко с винными ягодами и пряными стручками, она насильно поила Варю и бранила ее:

— Выгвоздалась, чулки хоть отжимай, мать родная! Новые туфли-то как растоптала, хоть за гроши сдавай тряпичнику. Добро бы летом потащилась в парк, а то в такую слякоть. Угла, что ли, своего нет? Пригласила бы к себе кавалера. Не отобью.

А Варя стеснялась пригласить Тимофея Карповича к себе. Ненужный стыд. Особенно сейчас, когда опасность подстерегает его на каждом углу.

Она не ошиблась: Тюменев приехал в Петербург не на побывку. Участились аресты на Сампсониевской мануфактуре, «Старом Лесснере» и Арсенале. Социал-демократы Выборгской стороны подозревали, что провалы происходят из-за излишней доверчивости малосознательных рабочих, которых провокаторы-ряженые вызывали на откровенность.

Излюбленным местом ряженых был трактир общества трезвости недалеко от Сампсониевского проспекта, прозванный «Утюгом» за вход с острого угла. Там осуждали любителей спиртного, но за хорошие чаевые половые безотказно таскали в чайниках водку.

На заводе Нобеля рабочие готовились к стачке. Хозяйские соглядатаи сеяли сомнения в успехе забастовки. Партийный организатор района предложил Тимофею Карповичу провести вечерок в «Утюге». Купив в булочной калачей и прихватив дружка с Металлического завода, Тюменев отправился в трактир.

Сизые облака махорочного дыма уже густо плавали над столами. Буфетчик успевал отпускать половым заварку, сахар, лимоны и крутить ручку музыкального ящика. «Варяга» сменяли залихватские волжские припевки, грустные «Златые горы», и снова звучал «Варяг».

И вот появился еще один гость. Мастеровой как мастеровой, в косоворотке, опоясанной шелковым шнурком, в брюках из чертовой кожи с напуском над голенищами. Тимофей Карпович нюхом почуял, что перед ним ряженный под рабочего.

Мастеровой положил на поднос новенький рубль, обошел столы и тут же отдал деньги погорельцу из-под Ямбурга. Участие к чужой беде расположило к нему людей. Слушали его с интересом. Не на плохое он звал. Кто возразит, что долг каждого труженика быть порядочным человеком? А между прочим, хорошие люди бывают и среди богатых, как бы нехотя признавался он. Вот Нобель — капиталист, а какие тысячи отваливает сиротам! Не дом — загляденье отстроил для просветительных целей. Взять теперь забастовку. Что принесет она трудовому человеку? Неприятности с полицией — раз, нужду — два. Долго ли проесть припасенное на черный день, а там залезай в долги, распродавай праздничную одежду, обувь. Зачем, спрашивается? Когда с Нобелем можно договориться по-хорошему… Человек в косоворотке говорил о заинтересованности капиталиста и рабочего в успехе предприятия.