Навязывал он разговор, а промолчать Николаю нельзя. Люди, еще недавно осуждавшие царствующий дом, теперь в патриотическом угаре теряют рассудок, заказывают в церквах и соборах молебны за здравие царя. Вчера в курзале толпа запретила симфоническому оркестру исполнять увертюру к опере «Парсифаль» — музыку написал немец Рихард Вагнер.

— Людей жалко, — уклончиво ответил Николай.

Грошиков был доволен: Емельянов, и то за войну, жалеет бедных сербов.

— Мокренько от австрияков и германцев останется. — Грошиков от избытка чувств сжал кулаки, повторил: — Мокренько.

— Как объявят мобилизацию, так на фронт? — спросил Николай.

— Отечество всюду можно защищать, — сказал нерешительно Грошиков и спохватился: — Годы… староват, но я готов надеть шинель. — И он с упоением принялся пережевывать подробности убийства престолонаследника Австро-Венгрии эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги в Сараеве.

Николаю было тошно его слушать, и он вышел на площадку…

По высочайшему повелению в пятницу, 18 июля, русская армия и флот переведены на военное положение.

Спустя несколько часов в Петербурге и пригородах были расклеены царские повеления о мобилизации ратников.

А следом на заборах появилось объявление… Мобилизации подлежали лошади верхового сорта, первого разряда, годные в орудийную упряжку и обоз.

Лиза принесла брату сорванное ветром с забора объявление.

— Лошадь у царя дороже человека, по три сотни положил на голову, а за верховую еще накинул тридцатку, — сказал горько Николай.

У Николая был отгульный день, он спрятал в фуражку объявление и поспешил на завод.

В Сестрорецкую районную исполнительную комиссию РСДРП вошли шесть оружейников, среди них был и Николай. Нужно быть начеку. Царское правительство уже жестоко расправилось с революционно настроенными рабочими — противниками войны. Запрещен выход газеты «Правда». Брошены в тюрьмы видные большевики.

Буржуазия, черносотенцы в день объявления войны стояли на коленях у Зимнего дворца, пели «Боже, царя храни!».

На карте Сестрорецк в тылу, но здесь тоже был фронт — продолжительность смены одиннадцать-двенадцать часов, на сто винтовок больше стали выпускать в день.

В артиллерийском ведомстве считали, что на оружейном скрыты резервы, обвиняли в этом местную социал-демократическую организацию: большевики, мол, открыто объявили, что они против войны.

Вчера возле заводской часовни Николая остановил Зоф. Как всегда, на нем была темная, хорошо отглаженная блуза, светлая рубашка, со вкусом повязан голубоватый галстук.

Никто, кроме Кубяка, Николая и Андреева, не знал, что новый слесарь-инструментальщик сотрудничал в «Звезде», «Правде». Начальник мастерской в нем души не чаял, не подозревал, что молодой жизнерадостный рабочий и неуловимый секретарь нелегальной заводской организации большевиков — одно и то же лицо…

Вячеслав Иванович был хмур и озабочен: на завод проник ловкий осведомитель. Полиция не прибегает к арестам. Неблагонадежного вызывают к воинскому начальнику, а оттуда — в маршевую роту.

Узнав, что Зоф подозревает Севалина, Николай заступился.

— От фронта, верно, он спасается, парень не промах, не хочет без башки остаться.

— Приглядись сам и товарищам накажи, — сказал Зоф, — у этого человека змеиное жало.

…Осенью 1915 года в инструментальную поступил парень из Олонецкой губернии. Евграф Севалин — так он себя назвал — простодушный добряк, в кисете не переводилась махорка. Он с улыбкой давал взаймы, не сердился, если долг задерживали. Получив из деревни самогон, копченый окорок, он угощал мастеровых.

Набивался Севалин на знакомство к Емельянову, а у того не лежала к нему душа, хотя ничего предосудительного за ним и не замечал.

Незадолго до рождества у Емельяновых приключилась беда. Сережка, катаясь на санках в дюнах, заблудился, попал под мокрый снег, вымок, простудился. Севалин принес на завод стакан отборной сухой малины и с фунт меду.

— Даром не возьму, — предупредил Николай.

— На Олоневщине не принято за снадобье деньги брать, — отрезал Севалин. — Не поможет, примета есть такая.

Надежда Кондратьевна напоила Сережку чаем, закутала в шерстяной платок, ночью без счета меняла ему белье. Мальчишка пошел на поправку.

— Легкая рука у человека, — обрадованно говорила Надежда Кондратьевна, — передай спасибо и приглашай на пироги.

Поблагодарил Николай Севалина, а на пироги не позвал. Почему — и себе не мог объяснить.

Стал Николай присматриваться к Севалину, ничего подозрительного не заметил: заходят к нему рабочие из замочной, ложевой. С папиросами плохо, а у Севалина махорки всегда полный кисет.

Вскоре Зоф подгадал, чтобы вместе с Николаем выйти с завода.

— Просьбу не забыл? — спросил он.

— Врать не буду, в плохом парень не замечен. Черносотенцы подбивали в свою шатию, отказался. Значок «Георгия Победоносца», что погромщик доктор ему оставил, нацепил на белую ленту и коту Фантику повязал. Потеха была в мастерской, понадрывали животы.

— Осторожная лиса, ловко подлаживается. — Зоф достал из кармана помятый конверт. — Взгляни.

— Со старосты список обычно открывают, — заговорил Николай. — Ворота — излюбленная плетка администрации. Не вижу вины Севалина.

Зоф спокойно возразил:

— По-приятельски кто-то ему выболтал, что собираются писать жалобу на каторжные условия в мастерской. На антресолях, сам знаешь, к концу смены люди находятся в полуобморочном состоянии.

Припомнил Николай: баловался табаком у Севалина староста. Может, и обмолвился о жалобе. Дорого обойдется ему самокрутка. А вдруг напраслину на человека возвели?

— Почерк Севалина знаешь? — не дал долго раздумывать Николаю Зоф. — Сверь. Из папки помощника начальника вынули эту записку.

Совпадение настораживало: в записке и в предупреждении об увольнении одни и те же фамилии рабочих: социал-демократы и сочувствующие им.

Нелегкое поручение дал Зоф — Севалин не в канцелярии служит. А все решилось просто — давно не собирали на подарки раненым.

Взяв в конторе лист бумаги, Николай попросил Севалина обойти рабочих на антресолях, собрать пожертвования раненым на папиросы, мыло и конверты. Когда Севалин принес деньги и список пожертвователей, Николай сравнил почерк — самое худшее подтвердилось. Но как выгнать доносчика с оружейного?

Навел Николая на хитроумную затею приказ коменданта крепостного района.

— Заманчиво… подлец сам себя наказывает, — одобрил Зоф, — а уж о том, чтобы военный патруль оказался на Крещенской улице, я позабочусь.

В первую же получку староста мастерской Кондрашов позвал Севалина выпить: прислали и ему из деревни первача. По дороге «встретили» Николая, схватили его под руки. Особенно усердствовал Севалин, — так хотелось быть накоротке с Емельяновым.

В трактире втихомолку распили бутылку, начали новую, Севалин потерял контроль над собой, а ему все подливали. Когда Севалина развезло, Николай и Кондрашов, бережно его поддерживая, вывели на улицу.

— Споем, — предложил Николай и сам запел:

Севалин подхватил пьяным голосом:

Собралась толпа. У трактира Николая и Кондрашова оттеснили трезвые Никитин и Ахропотков.

Севалин повалился, Ахропотков успел подхватить и поставить его на ноги.

Приближался конный патруль… Больше Севалина не видели в Сестрорецке.

В конце января Зоф показал Николаю отпечатанное на курительной бумаге постановление от 17 января 1916 года.