— На огонь потянуло… Прискачут из столицы. — Абрамов понизил голос: — Союз рабочих Петербурга расписал художества Хартулари.

— Пропесочили и поделом. Хартулари прохвост из прохвостов. — Леньков оживился. — Все начальники хапают, да не так безбожно.

— В листовке Хартулари крепче обозвали: негодяем, прозвище как раз по мерке, в могилу с собой унесет.

— Эх, — сожалея, сказал Леньков, — почитать бы листовку про грабителя! Добудешь, считай, я на очереди первый.

— Листовка имеется у Абрамова, брата Поликсеньи Ивановны, знаешь такого?

— У тебя? — удивился Леньков. — Кто же тебе, коль не секрет, ее доставил?

— Емельяновым и мне, — с гордостью сказал Абрамов и отдал книгу Ленькову. — Набирайся ума.

— Евангелие. — Леньков вяло полистал страницы. — Разыгрываешь.

Не отвел глаза Абрамов, сказал строго:

— Зять мой большой выдумщик по части тайников, в укромном месте пальцем нажмешь переплет, в корешке листовка спрятана, почитаешь, затем подскажешь, кому передать Евангелие…

Отслужив действительную, Николай гулял недолго, привел в родительский дом Надю, дочь оружейника Леонова.

Отыграли свадьбу, отвели молодым комнату за ситцевой перегородкой. Тесно было в доме. Однажды Александр Николаевич сказал Николаю:

— Отделяйся, пора своим хозяйством обзаводиться. От кума слышал — нарезают семейным мастеровым землю в Новых местах.

Емельяновых не жаловало начальство. Николаю отвели положенные сто восемь сажен, но в трясине, по соседству с гнилой бочагой, хотя в Разливе и Сестрорецке вдоволь было удобной казенной земли.

Помогая забивать колышки на границе участка, землемер сказал Николаю:

— Старание приложишь, усадьба будет всем на зависть, не у каждого хозяина своя протока к озеру.

— Чему завидовать: болото, — Николай показал на свои сапоги — головки уже засосало в трясину.

— Перенеси — и болото сгинет, — землемер не договорил и перевел взгляд на высокие дюны, заросшие низким кустарником.

— Дюны? — спросил Николай, проследив за взглядом землемера, и неожиданно согласился: — А ведь и впрямь можно перенести их в топкую низину.

Год спустя на высушенном участке стоял сарай с оконцем, у причала ветер качал на мелкой воде лодку. Слева от усадьбы Емельянова не было ни мелкого кустарника, ни дюн.

Строиться было тяжело: дорожал лес, каждый рубль в семье считанный. Лошадь нанимали редко. В прошлую субботу отец помог Николаю перевезти с лесопилки телегу леса. От усталости тут же у колес повалились на траву. Надежда Кондратьевна вынесла им на улицу ковш кваса, обошла телегу и накинулась на мужа.

— Нагрузил, битюгу без пристяжной не взять.

Наравне с мужчинами она сгружала доски. Александр Николаевич нет-нет и кинет взгляд на сноху, — работящая, за что ни возьмется, все у нее в руках горит. Экую песчаную гору с мужем свалила в трясину. Восторг сменила тревога — молода, скоро на мужицком деле сработается, раньше времени увянет. Пожалел Надю, а на сына прикрикнул:

— Жена у тебя аль батрачка?

— Разве неволю, сама!

— Любит, вот и хочет быстрей отстроиться, — согласилась Поликсенья Ивановна, но посоветовала: — Батька тоже прав, не дай Наде раньше времени состариться, дом женой красен.

— Жаден до работы, забываю, что молод, — признался Николай и пообещал матери: — Отдыхать будем, как все люди.

В первое же воскресенье после этого разговора молодые собрались на представление в Летний театр, маленького Саньку привезли на Никольскую к бабушке.

— На часы не поглядывайте, за вашим мужиком присмотрю, — провожала Поликсенья Ивановна с крыльца невестку. Невольно залюбовалась: хороша Надя в темно-зеленом платье и бежевых сапожках, прямо барышня с картинки.

Александр Николаевич тем временем увел сына к сараю. Ночью в заливе он выловил бревна и не преминул похвастать:

— Корабельные.

— Красавцы, — похвалил Николай и поставил ногу на бревно. — На баню жалко, хороши на нижние венцы, сто лет простоят.

— Тебе виднее, — сказал Александр Николаевич, — так и распорядись, на венцы нижние.

Поликсенья Ивановна сбежала с крыльца, оттащила сына. Надежда Кондратьевна взяла мужа под руку.

— Давно бы так. — У Поликсеньи Ивановны потеплели глаза. До калитки она проводила молодых, не переставая ворчать на неугомонный характер своего старика.

Билеты на представление Надежда Кондратьевна купила сама, случайно. У входа на рынок собралась толпа, из любопытства подошла и она. Клоун в черной полумаске бойко торговал билетами.

— За двадцать копеек увидите живого человека с железными ногами, — выкрикивал он визгливым голосом. — Господин Парнасов феноменальное чудо века. Он прыгает с высоты полтора аршина на острые сабли и кинжалы.

Дешевые билеты хотела купить Надежда Кондратьевна, но ее рубль мгновенно исчез в глубине кармана клоуна. Не глядя, он вытащил из пачки два билета и сказал:

— Царские места. Считайте, повезло вам, сударыня. По полтиннику, это же даром. — Клоун отвернулся от Надежды Кондратьевны и, зазывая публику, отрывисто кричал: — Действие происходит без обмана и жульничества, кинжалы и сабли будут представлены уважаемым зрителям для осмотра.

В бродячей труппе действительно собрались хорошие фокусники и артисты. Певицу выкатили из-за кулис на большом барабане, она исполнила цыганский романс, а потом оказалось, что пел мужчина. Надежда Кондратьевна шумно хлопала и фокуснику. Положив под шляпу три яйца, он вынул живых цыплят. А Николая поразил человек, прыгающий на кинжалы и сабли.

— А кинжалы и сабли вправду стальные и заточены без обмана, — шепнул Николай жене, проверив кинжал по просьбе ассистента фокусника.

Клоун, что продавал билеты, выехал на колесных ходулях. Делая сальто, он весело распевал:

…После представления Николай отправился за сыном, а Надежда Кондратьевна поспешила домой приготовить еду на утро.

Она раскатывала скалкой тесто, когда на пороге показался Саша Леонов, ее брат. Такой же круглолицый, и глаза с доброй усмешкой, а характер дедов — тот слова поперек не молвил, до того был уступчив.

Саша был встревожен: зять попал под негласный надзор полиции. Городовой выболтал это любовнице, та подруге…

— Сердись, ругайся, что впутываюсь, но ты мне не чужая. Упекут твоего на каторгу. С народниками еще до конца не порвал, остепениться бы, так нет, связался с высланным из Петербурга социал-демократом. В заводской полиции особую папку на него завели: устраивает беспорядки, власть, церковь и царя не почитает.

— А за что царя почитать? По чьему повелению ночью привозят на барже виселицу в Лисий Нос, тайно казнят и бросают в яму негашеной извести? Жил человек — и ни могилки, ни креста.

— По суду казнят, — возразил Саша, — не хватают же первого встречного.

— Дед Емельянов чудом от петли ушел. Что он, преступник? По чьему повелению и для чего создана заводская полиция? Восемь младших, — наступала на брата Надежда Кондратьевна, — два старших городовых и начальник в чине какого-то советника. Каждому нахлебнику, кроме жалованья, обмундирования, положена казенная квартира с дровами и керосином. Заводская полиция узнала от поповского кляузника, кто не говел, не исповедовался. Начали с моего, а он что, хуже тех, кто попу грехи каждый пост таскает? Сам генерал Мосин не однажды давал моему работу. А городовые без стыда мажут — скандалист.

— Ходит ее мужик по краю пропасти, а она довольна, — рассердился Саша. Он был в отчаянии. — Сошлют твоего на каторгу, намытаришься, с сумой пойдешь. Околдовали тебя Емельяновы.

— Желаешь дальше быть мне братом, — перебила Надежда Кондратьевна. — тогда не мешай мне жить. Я ведь тоже Емельянова. За справедливость они стоят, честь человеческую не роняют.

Леонов далек от политики, ему просто жаль сестру.