Отобрав у дворника лампу, Косачев велел принести из прихожей одежду, сапоги и обождать на кухне. Никогда еще так тревожно не начинался у него служебный день. Что принесет ему преступная крамола на улице? Могут наказать за плохое несение службы, могут повысить в чине и наградить за ревностное усердие. Все могут! Важно суметь доложить исправнику, но прежде надо отвязаться от дворника: мерзавец почуял жареное.
По дороге в участок Косачев встретил городового из заводской полиции — тот нес пакет с прокламациями, отобранными в мастерских.
— Давай сюда пакет — и бегом назад, — сказал Косачев. — Передай старшому, чтобы докладывать нарочным каждый час, у кого взяты прокламации, кто читал, слушал. Знаю, в клозетах собираются на казенном, подраспустились.
Вызвав по телефону уездного исправника, Косачев срывающимся голосом докладывал:
— В начале шестого утра в Сестрорецке обнаружены бунтовского характера прокламации. Лично мною приняты меры к изъятию и пресечению.
— Выезжаю к вам, — сказал исправник и ободрил: — Быстро найдете преступников, представлю к награде.
— Рад стараться, — сдавленным голосом произнес Косачев и тут обнаружил, что в кабинет пробрался дворник.
— От меня лично за усердную службу. — Косачев вынул из кошелька серебряный рубль.
Будаев нехотя взял целковый и, подкидывая его на ладони и сверля хитрыми глазами Косачева, сказал:
— Не забудьте в список внести, кто первый добыл листовки.
«Началось, — сердился про себя Косачев. — Зазеваешься, и самому не останется места у наградного пирога». Вслух же он припугнул дворника:
— Милость царская кнутом не обернулась бы, нашли чем хвастаться: государевы преступники безнаказанно прокламации на улицах разбрасывают.
Зажав рубль в кулаке, Будаев попятился к двери.
6
В эту ночь полиции удалось перехватить далеко не все прокламации…
…Поликсенья Ивановна прихворнула. Поздно вечером Абрамов выбрался проведать сестру. Александр Николаевич, тихо насвистывая, развешивал на заборе сети. Он только что вернулся с залива.
— Ишь рассвистелся, жена из постели не вылазит, а он концерты задает, — едва открыв калитку, заговорил Абрамов.
— От моих рулад Поликсенья на поправку идет.
Посидели они возле больной, затем перешли на кухню, сороковку раздавили, и Абрамов остался ночевать.
Раньше гостя проснулся Александр Николаевич, отправился за водой на самовар. Открыв колодец, обнаружил на сохнувшем ведре зеленоватый конверт. Ребячья забава? Повертев конверт, он серьезнее отнесся к письму; не было почтового штампа, кто-то ночью подложил. Почерк — не ребячьи каракули. «Старшему Емельянову». «Кто же старший?» Николай еще действительную отбывает. Александр Николаевич решил, что письмо послано ему.
Потягиваясь, сбрасывая остатки сна, выбрался на крыльцо Абрамов.
— На баловство не смахивает, — Александр Николаевич показал шурину письмо.
— Образованный писал, есть у него причина почте не доверять, — сказал Абрамов, со всех сторон оглядев конверт. — От чужого глаза и нам следует уберечься.
Войдя в сарай, Александр Николаевич опустил мешковину, заменяющую занавеску, и, выкрутив фитиль, зажег фонарь. Вскрыв конверт, он сказал:
— Листовка, на множителе отпечатана.
— Царя и богачей, наверно, пощипывают. Время тяжкое настало. Жизнь — хуже и нельзя, мастерового все, кому не лень, притесняют, — сказал Абрамов.
— «Оружейникам Сестрорецкого завода от Союза рабочих в Петербурге, — негромко начал Александр Николаевич. — Товарищи! Хотя на вашем заводе идет спешная работа, однако, как слышно, зарабатываете вы мало. Причина, конечно, та, что расценки слишком низки и неправильны. Особенно скверно в ложевой и приборной мастерской, на минных станках. В инструментальной, например, за что недавно платили 5 рублей 60 копеек теперь дают 2 рубля 20 копеек.
…Начальство ваше зазналось и не желает даже слушать справедливые жалобы рабочих. Особенным нахальством отличается помощник начальника, а негодяй Хартулари получил к пасхе награду (около 500 руб.) за то, что сделал новые сбавки и завел при заводе целый штаб дармоедов. Начальство не входит в нужды рабочих, оно старается только о том, как бы самому получить побольше. Когда же увидит, что рабочий хорошо заработал, сейчас сбавка. Всяк, мол, сверчок знай свой шесток.
Видно, что начальство обращается с вами, как с рабочим скотом, и думает, что Сестрорецк — это такая деревня, где из рабочих можно хоть веревки вить…»
Еще не кончил Александр Николаевич читать листовку, а шурин попросил повторить то место, где говорилось, что рабочие фабрики Торнтона и папиросницы «Лаферма» забастовали и не дали снизить расценки.
— Не перебивай, а то про себя начну читать, — погрозил Александр Николаевич и продолжал:
— «Оружейники! Смело подымайтесь за свои права!
Во-первых, не соглашайтесь на новые сбавки в расценках, и без того они слишком низки, если же будете уступать, то настанет время, когда вам придется работать даром. Необходимо дать отпор, и вы увидите, что начальство волей-неволей умерит свою жадность!
Во-вторых, потребуйте, чтобы начальство дало вам время на обед. Если оно не согласится на ваши требования, то бросайте работу: только стачка может посбавить спеси у ваших притеснителей и сделать их сговорчивее. До свидания, товарищи! Помните, что ваша сила в вас самих, и действуйте дружно. Присоединяйтесь к нашему союзу, и будем сообща выбиваться из горькой нужды.
5 апреля 1896 г.
Союз борьбы за освобождение рабочего класса».
— И откуда в Петербурге все так дотошно вызнали, — удивлялся Абрамов, — прямо в подзорную трубу глядели. В магазинной едва до бунта не дошло, солдат из караульной команды вызывали, страху нагоняли, в штыковой начальник издевается: «Нынче не крепостное право, недовольны — берите расчет, на ваше место возьмем от ворот, на полтинник меньше заплатим, и будут люди рады-радешеньки, что кусок постоянный имеют».
— Чего-чего, а произвола на ружейном всегда с избытком, — заговорил Александр Николаевич; листовка разбередила затухшую обиду. — И раньше обирали и притесняли, а кто доискивался справедливости — выставляли за ворота. — Отнеси на завод, не солить же мне ее, — сказал Александр Николаевич.
— Неспокойно в мастерских, шарят по инструментальным ящикам. Землегляд и то велел своим народникам быть осторожнее, начались аресты, — заколебался Абрамов.
— Прихвостень этот проповедник, политикан. Мне Николай еще перед солдатчиной говорил. Боятся эти народники рабочих.
Отодвинув на фонаре стекло, Александр Николаевич сжег конверт.
— Так отнесешь листовку, аль кого побойчее искать? — спросил он.
— Не отказываюсь, но сегодня боязно, не одному тебе прокламации подкинули, городовые, поди, весь завод вверх тормашками поставят, отыщут, а так чего бы не отнести, — говорил Абрамов.
— В пекло дурак лезет. А кто тебе мешает спрятать листовку? — настаивал Александр Николаевич.
Пока шурин завтракал, он взял с комода Евангелие, ножом разрезал в переплете нитки, отделил от блока корешок — образовалось отверстие, засунул туда листовку, сказал:
— Ленькова попросить?
— Была не была! Сам отнесу.
— С Евангелием можешь идти пить чай к господину исправнику…
Обстановка в поселке была тревожная. Повсюду сновали городовые и дворники. Абрамова остановил вахтер.
— Чья? — он пальцем ткнул в Евангелие.
— Богова, — ответил Абрамов.
— Баклуши идешь бить, — отчитал вахтер, Евангелие же не посмел тронуть.
На дворе Абрамова догнал Леньков.
— Вахтеры будто с цепи сорвались, с чего бы?
— Не угодные царю прокламации вылавливают, — ответил Абрамов и загадочно усмехнулся.
— То-то густо городовых в Новых местах, а на пустыре возле перепада конные спешились, видно, их по тревоге подняли.
