«…Я, вр. и. д. коменданта Кронштадтской крепости Генерального штаба генерал-майор Данилов, рассмотрел представленную мне начальником Сестрорецкого гарнизона при надписи от 10 января сего года переписку и, усматривая, что означенный в ней крестьянин Олонецкой губернии, Вытегорского уезда, Ухорской волости, хутор Козулино, Севалин Евграф Иванович позволил себе появиться в пьяном виде в общественном месте, а именно Сестрорецке на Крещенской улице, чем нарушил приказ по крепости и крепостному району от 19 сентября 1914 года за № 76, постановил: на основании п. 2 ст. 19 прилож. к ст. 23 тома II свод. зак. Рос. империи подвергнуть упомянутого Севалина заключению в тюрьме сроком на три месяца».
— Хитро сработано, — сказал Зоф и похвалил Николая. — Хороша твоя затея, без хлопот упрятали осведомителя за решетку.
— Догадался, поди, Севалин, что нарочно напоили.
— Это не такая уж существенная деталь, — засмеялся Зоф, — сам напился. Крепостной комендант строг, не милует пьяных.
5
Все хуже и хуже с продуктами. Цены на рынке меняются несколько раз в день.
С начала войны на заводе одиннадцатичасовой рабочий день, а фактически он больше. На десять — пятнадцать минут укорачивается обеденный перерыв. Редкий месяц проходит без конфликта, забастовки.
Рядом с экономическими требованиями рабочие выставляют и политические. На собраниях оружейники заговорили, что пора кончать войну, называли ее открыто грабительской, империалистической.
Начальники мастерской не идут на уступки, применяют власть, подавляя недовольство рабочих. У генерала для наведения порядка на заводе есть свое «войско». В роте охраны двести солдатских штыков, дворникам розданы револьверы и патроны. В одну из «заварушек» на оружейном из Петрограда прибыло три вагона солдат.
Собственное «войско» позволяет генералу чинить скорый суд. Девять руководителей забастовки рабочих взрывательной, замочной и коробочной мастерских были арестованы, сто десять отправлены к воинскому начальнику: после причастия погрузили в теплушки — на фронт.
Неспокойно и в столице. Первым утренним поездом Зоф уехал за листовками. Накануне он обошел товарищей, предупредил, чтобы были начеку, из дома не отлучались. Петербургский комитет выпустил листовку, призывающую к вооруженному восстанию.
С Николаем Зоф был еще откровеннее.
— Доцарствовался последний Романов.
— Панихиду по первому разряду заказывать? — спросил Николай. — Скорее бы вбить осиновый!
— Требы окупятся с лихвой, — ответил тоже шуткой Зоф.
Николая оставляли на сверхурочные, — отговорился, что мучает прострел, боль в пояснице такая — хоть благим матом кричи.
Дома он застал мать. Давно она не выбиралась в Новые места. Поликсенья Ивановна сидела в большой комнате за столом, подперев кулаком подбородок.
— «…Описывать про свое житье душа не лежит, — негромко читала Надежда Кондратьевна, водя пальцем по письму, — хуже некуда. Пишу не слезу у вас выбить, а чтобы на казенном знали.
Нахожусь сейчас в каторжной таежной тюрьме Нижняя Тура. От нее до железной дороги верст двести. Несчастных здесь видимо-невидимо. Убийц, грабителей с большой дороги в нашем бараке на пальцах перечтешь, разуваться не нужно. Больше всего царевых «преступников»: наш брат рабочий, крестьянин, солдаты и матросы.
Мои соседи по нарам: слева — мужик из-под Костромы, помещика в полынью бросил, — поделом, тот его дочь в прислуги взял и обесчестил; справа — матрос, мухи не обидит, за справедливость страдает, не давал в обиду товарищей. Избавились от него мерзко: подбросили в тумбочку нелегальных брошюрок. Десять лет каторги дали матросу за злоумышление против императорской фамилии.
Фотографии своей не могу прислать, а выгляжу так — одет во все арестантское, шаровары с разрезом для кандалов, халат с тузом на спине, вместо сапог «коты» — попросту драные опорки.
На прииске всяк тюремный чин — начальник. Покажется иному, что лениво махаешь киркой, — и огребешь зуботычину. Здесь бьют молча, зло, а за что… сам разбирайся.
Случается, поем песни, только больше грустные, У одного студента из Казани хороший голос, как запоет:
Скрывается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль,
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль…»
У Надежды Кондратьевны голос дрогнул. Поликсенья Ивановна зажала платком рот. Письмо от брата, только от какого? Ивана или Василия? Николай на цыпочках вошел в комнату и подсел к столу. По морщинистым щекам матери катились крупные слезы
— «Счет дням потерял, — продолжала Надежда Кондратьевна, — человеком чувствую себя лишь во сне… Тужу, что не довелось попрощаться с батюшкой. Письмо и справку земского доктора надзиратель в мусорную яму кинул и рявкнул: «У каторжника не должно быть никаких просьб».
Передайте кому следует на казенном: я ни в чем не раскаиваюсь, товарищи могут на меня рассчитывать. О себе еще дам знать.
Переживаю сильно за брата Ивана, не знаю, как сложилась его судьба. Слышал от одного политического, что в Шлиссельбурге в соседней камере сидел Иван Емельянов, осужденный петербургской судебной палатой за участие в революционном движении на каторжные работы. Не наш ли это Иван?
Кланяюсь низко братьям Константину, Михаилу, Александру, Николаю, супруге его Надежде Кондратьевне, сестрам Параскеве, Елизавете, Варваре.
Остаюсь любящий вас сын Василий».
Николай взял у жены письмо — оно было измято, на сгибах карандаш вытерся: не по почте, по рукам шло, — спросил у матери:
— Принесли на Никольскую?
Поликсенья Ивановна кивнула.
— Вечерело, вышла ворота запереть, — рассказывала она, — выглянула на Никольскую, только перекрестилась на Николая Чудотворца, тут ко мне и подходит барышня из господ, спрашивает: «Это дом Емельяновых?» Кивнула я головой. «Мне Поликсенью Ивановну повидать», — спрашивает она. Оторопь меня взяла: знамо, беда, подумала — с тобой что случилось, черносотенцы убить и «петуха» напустить грозились, а барышня ласково: «Не волнуйтесь, привезла письмо от вашего сына Василия». Мне бы в ноги ей, а я стою — и пальцем шевельнуть не могу. Помахала она на прощанье — и будто ее и не было.
— Из каторжан кто-то на волю выбрался, — сказал Николай, — а письмо Васино я с собой возьму, еще помнят его у нас в мастерской.
Надежда Кондратьевна унесла на кухню подогреть самовар, — чувствовала, до ночи затянется разговор.
Садились за стол, когда на дорожке к дому послышались быстрые шаги. Вошел Зоф.
— К чаю угодил, садись, — пригласил Николай.
— Можно к чаю, — сказал Зоф, — можно сегодня и рюмку. Прямо с поезда. Царя отставили от престола. Запасай, Поликсенья Ивановна, крупчатки на пироги. Скоро сыновья вернутся с каторги домой.
У Надежды Кондратьевны была припрятана сороковка спирта — на случай простуды. Разбавила водой, подала на стол. Выпила рюмку Поликсенья Ивановна и заплакала, — дождется она сыновей, а старик преставился не попрощавшись.
Зоф и Николай сразу ушли. По дороге на завод кое-кого оповестили. В эту ночь красногвардейцы взяли под свою охрану мастерские, арсенал, почту, телеграф, вокзал, железнодорожные мосты, разоружили солдат Вологодской дружины и местную команду. Из арсенала вывезли пятнадцать тысяч винтовок, сто девяносто тысяч патронов. Большую часть отправили в Петроград.
К вечеру на Выборгской улице появились первые рабочие милиционеры, в штатском, с нарукавными повязками.
Арестовав жандармов на станции Белоостров, оружейники выставили своих людей на пропускном пункте финляндско-русской границы. Одновременно были заняты посты Редуголь и Дюны, чтобы помешать богачам вывезти золото, драгоценности, картины в Финляндию.
