— Уполномочили оружейники, выходит, очень упрашивали, — перебил Александр Николаевич и хитро подмигнул: — Хвастай, что русский император, царь польский, князь финляндский пожаловал за особые услуги: медаль аль произвел в столбовые дворяне?
Леонтьев уловил в голосе старого Емельянова издевку.
— Не за медалями ехали к царю, а выслушать милостивое слово, — ершился он.
— Оно и заметно, у царя милостивое слово, читал в «Биржевке». — Александр Николаевич отогнул полу старенького зипуна, похлопал по валенку, из которого торчала газета, и хмыкнул: — Отныне ты не мастеровой-оружейник, а сельский обыватель.
— Издеваешься, — вспылил Леонтьев.
— Оповестили, как государь обласкал депутацию. — Александр Николаевич вытащил из-за голенища газету. — Пропечатано: сельский обыватель, это чуточку ниже почетного гражданина, но все впереди, усердствуй, господин рабочий депутат, до титулованного выслужишься.
Леонтьев погрозил кулаком и, подняв каракулевый воротник, быстрым шагом пересек площадь. Купив «Биржевку», он забежал к портному, у которого кухаркой служила знакомая девица.
В комнатке за мастерской, не сняв пальто и шапку, Леонтьев развернул газету. И первое, что бросилось в глаза, был список депутации, себя он нашел в середине колонки: «от Сестрорецкого оружейного завода — сельский обыватель Николай Леонтьев».
Запершило в горле от обиды: оружейника обозвали сельским обывателем. А кому пожалуешься? Успокоившись, он снова развернул газету. Любопытно, что же пишут про прием у царя.
«В один час пополудни депутация в составе 34 человек прибыла в императорский павильон Царскосельской железной дороги и оттуда по царскому пути была доставлена в Царское Село.
Депутацию сопровождал С.-Петербургский генерал-губернатор свиты его величества генерал-майор Д. Ф. Трепов. У императорского павильона в Царском Селе ожидали придворные экипажи, а для рабочих — линейки, на которых они были доставлены в Александровский дворец и помещены в Портретном зале».
…С Нового года Дмитриева-Байцурова не покидает тревога. Служил он в глухой провинции, жил там припеваючи. Сестрорецк — под боком у столицы, а радости никакой. Только-только утихомирил забастовщиков. Вздохнуть бы! И вот затея двора — прием верноподданнической депутации.
Настроение Дмитриеву-Байцурову с утра испортил Залюбовский. Он вчера встретил в Главном штабе великого князя Сергея Михайловича. Тот посоветовал отслужить в заводской часовне молебен по случаю приема в Александровском дворце рабочей депутации. Притихнуть бы, а двор сам раздувает смуту.
Потому-то и хмуро встретил генерал правителя канцелярии. Тот просил безотлагательно принять Леонтьева.
— Проведите к моему помощнику.
— У царя человек обедал. Обласкан.
Генерал уступил.
— Прошу, предупредите от себя — без подробностей, сразу со встречи у государя, — настаивал Дмитриев-Байцуров.
Леонтьев пропустил мимо ушей наставление чиновника. Генерал кусал губы, но слушал рассказ про смотрины в Зимнем и как император в Царском Селе, обходя строй депутатов, остановился и милостиво с ним разговаривал.
— Знаю, царь простил бунтовщиков, — перебил Дмитриев-Байцуров и попросил показать листки с речью его величества.
Упершись локтями в стол, Дмитриев-Байцуров неторопливо читал:
«Я вызвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово мое и непосредственно передать его вашим товарищам.
Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли оттого, что вы дали себя вовлечь в заблуждение изменникам и врагам нашей родины.
Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства, насильственно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.
Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.
Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Много надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах — преступно.
В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд.
Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их.
Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет бог вам в помощь».
Перечитав всю речь, Дмитриев-Байцуров задумался. Милостивые слова государя вызовут новую смуту. Царь цинично признал, что с его ведома стреляли в людей 9 января. Много ли Леонтьевых среди оружейников?
— В мастерских не советую показывать, мало ли, — Дмитриев-Байцуров осекся: нельзя быть откровенным с болваном, обласканным царем. — Залапают семейную реликвию.
— Государь император повелел, — возразил Леонтьев и неожиданно заговорил торжественным голосом, — без промедления довести его милостивые слова до рабочих.
В ответ Дмитриев-Байцуров улыбался, а про себя злился: редкого кретина Залюбовский выкопал. Воображает, что в бунтовских мастерских будут слушать его бред.
13
Наступил март. Из Петербурга через Ноговицына предупредили социал-демократов:
«Охранка засылает агентов на Оружейный завод, в Сестрорецк и окрестности. В Разливе едва ушла от ареста Наташа, связная Петербургского комитета партии. Взят под надзор дом Емельяновых в Новых местах».
Сведения в Петербургском комитете были достоверны. По соседству с усадьбой Емельяновых снял комнату адвокат. Так он назвал себя хозяйке. Судя по одежде, это был человек с достатком. Водилась за ним странность — ездил в столицу и возвращался в Разлив в вагоне третьего класса.
В последнюю пятницу февраля адвокат утром получил телеграмму:
«У Клавдии инфлуэнца тяжелой форме. Приезжай. Серафима».
Наскоро позавтракав, сложив бумаги в секретное отделение портфеля, он выбрался на улицу и торопливо зашагал на станцию, представляя себе, как любопытная хозяйка перечитывает телеграмму, нарочно оставленную на комоде.
После изгнания из духовной семинарии приходилось этому «адвокату» чистить печные трубы, служить половым в трактире Сенного рынка, петь в хоре домашней церкви княгини Оболенской. Одно время он состоял при известном петербургском шулере. В этом доме его встретил полковник из жандармского корпуса и предложил перейти в осведомители. Была сочинена ему добропорядочная биография и выписаны документы. Так появились деньги, квартира и содержанка.
Адъютант, молодой офицер с желчным лицом, молча показал «адвокату» на высокую дверь. Полковник встретил его официально и холодно, руки не подал, едва голову наклонил. Недели две назад в этом же кабинете они пили коньяк, курили сигары.
— При всем своем расположении, — сухо выговаривал сейчас полковник, — вынужден огорчить, представление задержано. Награду получите. Но ставлю условие: не позже масленицы представьте списки социал-демократов на Сестрорецком оружейном от «А» до «Я». Замечу — ваши коллеги на «Лесснере» и «Айвазе» куда расторопнее.
— Сложно… как сложно… Затащил Фирфарова с Граничной в один трактир. Обрушился доверительно на полицию, поругал Куропаткина и Стесселя за Порт-Артур, сказал, что хочу записаться в социал-демократы. Договорились, что он сведет меня к их главному, поплутали здорово в дюнах, привел мерзавец к березе со скворешней… — Тяжкий вздох вырвался у агента. — Чертовская конспирация, в университете и у художников райская жизнь была.
