— Точно его вырядили в чужую одежду, — сказала она Варе, когда мужчины двинулись к карте.

Керенский величественно показывал на карте, где он нанесет сокрушающие удары немцам.

В костюме военного покроя, огненных крагах, рыжеватый Керенский выглядел действительно ненатурально. Что в нем нашла операционная сестра, молодая красивая женщина? А ведь она могла часами выстаивать у Мариинского дворца и Главного штаба, чтобы взглянуть на Керенского. Этот господин захватил большие посты: он был главой директории, верховным главнокомандующим. Но вот он сидит за столом, вызывая стыд своими высокомерными, наполеоновскими повадками, и все у него чужое — и френч и жесты. Варе невольно вспомнилась немецкая пословица: «Лилипут остается всегда лилипутом, даже если он стоит на самой высокой горе».

Керенского ненавидели в стране. Если в февральские дни солдаты выставляли над окопами чучела, изображавшие Николая Второго, то теперь они с не меньшей издевкой проделывали это с портретами «верховного главнокомандующего». Удивительно было, что ненавистный всем пигмей все еще держится у власти.

В Мариинском дворце заседала директория. Если с докладами являлись старшие офицеры, Керенский подбегал к карте Европы, хватал указку и нервно водил ею по изломанным линиям фронтов.

Слушая фантастические разглагольствования «главковерха», штабные генералы умели вовремя сделать серьезное лицо. Генералы-фронтовики отводили глаза, тайком ухмылялись. Они лучше тыловых штабистов знали, что планы новоявленного главнокомандующего — это игра в потешную войну. А Керенский продолжал позировать фотографам, и указка в его руках молниеносно перебрасывала крупные воинские соединения, рвала немецкие укрепления…

В столице и окопах давно ждали, что вот-вот подует свежий ветер с рабочих застав…

Рано утром Варю разбудила радостно взволнованная Анфиса Григорьевна:

— Началось, Варенька, началось.

Варя вскочила, накинула на плечи халат.

— Что началось?

— Революция! Бабы с леонтьевской мануфактуры говорят, что войне конец. Дай-то бог!

Анфиса Григорьевна убежала к себе, растормошила ребят:

— Скоро папка вернется!

Закрывая дверь квартиры, Варя все еще слышала, как из хозяйской комнаты неслись веселые возгласы.

По Большой Колтовской двигался военный патруль, но куда делась юнкерская выправка? Как штрафники, владимирцы держались кучкой, трусливо прижимаясь к стенам домов. Полчаса назад на завод «Вулкан» привезли из крепости винтовки. Юнкера не посмели остановить машину.

Варя вышла на Спасскую улицу. По мостовой, не торопясь, шагал солдат, за плечом у него была винтовка на ремне, в левой руке он держал ведро с клейстером, в правой — пачку бумаги. Солдат остановился возле проходной конторы фабрики, наклеил на стену плакат, заботливо расправил складки на нем и, довольный своей работой, направился к Большому проспекту.

Когда Варя подошла к проходной, у воззвания собрались работницы. «Контрреволюция подняла свою преступную голову», — читали они. Военно-революционный комитет призывал трудящихся к защите революции.

Как бы напоминая об опасности, у Народного дома и у Петропавловской крепости потрескивали короткие пулеметные очереди. На пути солдата, как вехи в грядущее, загорались пламенные слова большевистского воззвания. Совершались великие события. А как ей, Варе, быть? Она позавидовала Соне, которую случайно встретила неделю назад на улице. Девушку было не узнать. Куда девались ее робость и приниженность? Соня шла в ватнике, перетянутом солдатским ремнем, волосы ее были спрятаны под косынкой. Она записалась в рабочий отряд.

— Мадам-то меня прогнала напоследки, — сказала она и упрямо сдвинула брови. — Ненавижу их всех.

Она ушла, пообещав скоро навестить Варю…

Стрельба шла в районе крепости. Схватки с приверженцами Керенского каждую минуту могли возникнуть и на тихой Спасской улице, — перевернутая телега уже перегородила здесь мостовую.

У Большого проспекта Варя встретила смешанный взвод рабочих и военных. Впереди шагал солдат, катя перед собой детскую коляску с клеенчатым верхом, из которой настороженно выглядывал пулемет. Потом промчалась артиллерийская упряжка. На ухабах орудие подпрыгивало, солдат, сидевший на передке, придерживал одной рукой фуражку, а другой прижимал к ноге офицерскую саблю.

В эти тревожные дни Варе так хотелось быть рядом с Тимофеем. Где его найти? В казарме вряд ли. Не усидит он и на заводе. Скорее всего Тюменев был в Полюстровской рабочей сотне.

Столица уже в открытую разделилась на два лагеря. У Смольного горели костры. Сюда шли отряды с Выборгской стороны, с Невской, Нарвской, Московской застав, с Коломны и из Кронштадта. Другой лагерь, перепуганный до смерти, жался к Зимнему дворцу, под защиту таких же обреченных мертвецов. Юнкера и ударницы из женского «батальона смерти» устраивали в поленницах удобные огневые точки. Но через Дворцовый мост в это время безмятежно переваливали вагоны трамвая.

Варя без труда доехала до Большой Невки. У ворот казармы под «грибом» не было часового. Она поднялась по лестнице с изношенными ступенями и стойким запахом махорки. В коридорах гулял холодный осенний ветер, надувая парусом большое полотнище: «Вся власть Учредительному собранию». Варя закрыла окно. Бессмысленно сейчас искать Тимофея, да и обрадуется ли он ее приходу, не станет ли она для него обузой?

Что же делать? В школу идти незачем. Великовозрастные гимназисты пытались подбить всех школьников на забастовку в знак сочувствия директории. Варя выгнала молодых провокаторов из класса, но они все же сорвали занятия, разбросав в классах и коридорах множество каких-то металлических коробочек, — едкий дым заполнил все здание. Когда паника улеглась, Яков Антонович отпустил учеников на неделю.

Варя отправилась к Терениным. Там царил отчаянный переполох. Даша вытаскивала в прихожую чемоданы, картонки, корзинки. Тут же полулежала в кресле-качалке Елена Степановна с пузырем льда на голове, что, однако, не мешало ей покрикивать на Агнессу и Борю, — те отказывались сидеть в прихожей при пугающем свете церковной свечи.

— Господи, да не подходите вы к окнам! Слышите, стреляют!

Даша только что втащила в прихожую кованый сундук и, отдышавшись, успокаивала барыню:

— Полно пугать-то, и ничего не стреляют — на парадной дверь хлопнула. На нашей Моховой нет революции. Вот за Литейным мостом народу — страсть! У всех винтовки, есть и с пулеметами. Вот там революция! Матросы ходят сплошь обвязанные лентами из патронов — и на груди патроны и на плечах патроны.

Обстановка у Терениных не располагала к веселью, но Варя не смогла подавить улыбку, услышав, как успокаивает прислуга перепуганную барыню.

В комнате Агнессы тоже были следы торопливых сборов. С окон и дверей сняли тяжелые бархатные портьеры. Их, видимо, пытались втиснуть в чемоданы, это не удалось, и теперь они валялись на подоконнике.

— Папа велел укладываться, уезжаем. — Агнесса растерянно развела руками. — А похоже, бежим. Куда — не знаю. Сначала, наверное, в Гельсингфорс…

Из прихожей снова послышался испуганный голос Елены Степановны. Агнесса плотно сжала губы, погрозила кому-то кулаком.

— Хрупкие мы. Ей, старой женщине, простительно. А вот так же воюют и генералы — наши защитники. Испугались красных. Скажи, Варя, ты видела большевиков? Что это за люди? Я не верю в то, что это сплошь предатели, насильники, варвары, как о них говорят.

— Кто это говорит? — тихо сказала Варя.

— Ну, у нас говорят, конечно, наши… А я… — Агнесса бросилась в кресло и стиснула руками голову. — Не знаю. Ничего не знаю. Только я никуда не хочу ехать… Господи, хоть бы Валентин был здесь!

— Ты думаешь, что Ловягин посоветовал бы тебе не уезжать? — сказала Варя.

— Не знаю, ничего не знаю. — Агнесса вдруг улыбнулась. — Помнишь, он как-то сказал, что если все полетит к черту, то я переживу? Характер, мол, у меня такой. Может быть, он и прав. Я не хочу никуда уезжать. Пусть все идет к черту. В конце концов, чего мне надо? Выйду замуж.