Вторую неделю в пригороде горели леса и торфяные поля. Никто не тушил пожаров. В городе было душно, дымно, пахло гарью. Копоть оседала на окнах. Выходя на улицу, Варя оглядывала небо — оно не предвещало дождя, а нужен был хороший дождь — ливень.
Петроград жил в предчувствии каких-то новых, грозных событий. Еще не забылся расстрел войсками Временного правительства манифестантов у Публичной библиотеки, а город уже снова наполнили слухи о предстоящем выводе из столицы революционно настроенных полков, о предстоящем падении Риги. Вывести полки не удалось, а Рига пала. Изменник Корнилов открыл немцам дорогу на Петроград. Давно ли Керенский называл его «первым солдатом республики»?
В конце августа Теренины на несколько дней выехали в Келломяки за грибами. Они увезли с собой и Варю. Вслед за ними приехал на дачу Бук-Затонский. Он не дождался экипажа, пришел со станции пешком и сразу увел Бронислава Сергеевича к заливу.
Поход за грибами был отменен. «Что-то случилось в городе серьезное, — решила Варя. — Но что?»
Первым вечерним поездом Бук-Затонский и Бронислав Сергеевич уехали в Петроград. С ними собралась было и Агнесса.
— Сиди на даче, — сердито сказал ей отец.
Все-таки Агнесса узнала от Бук-Затонского, что Петроград объявлен на военном положении.
— Бук так переживает за Керенского! Корнилов оказался большой свиньей. Отдал немцам Ригу и в довершение всего идет с казаками и конницей на Петроград. Это правда. Бук привез папе манифест.
Она показала Варе листовку.
— Смотри, начинается, как у царя.
Листовка была отпечатана в хорошей типографии на плотной бумаге с водяными знаками. Агнесса была права — Корнилов подражал манифестам Романова:
«Я, генерал Корнилов, верховный главнокомандующий, заявляю, что беру власть в свои руки, чтобы спасти Россию от гибели…»
Следующим поездом Варя уехала в Петроград. Ей хотелось быть в эти опасные дни рядом с Тимофеем.
В вагоне пассажиров было немного. Все говорили вполголоса, из обрывков фраз Варя поняла серьезность положения. Корнилов двинул на столицу третий конный корпус генерала Крымова и «Дикую дивизию». Одно ее название приводило в страх Вариных соседей.
На Финляндском вокзале Варя купила экстренный выпуск большевистской газеты «Рабочий». Бои шли уже в районе Гатчины и Царского Села.
По Литейному мосту шел большой отряд красногвардейцев и солдат. Варя добралась с ними до Невского, надеясь увидеть в рядах выборжцев и Тимофея Карповича. Напрасно. Его не было.
Прошли три тревожных дня. В лазарет, в котором работала Варя, прибывали раненые. От них она узнала о разгроме третьего конного корпуса, о том, что «Дикая дивизия» отказалась выступать против петроградских рабочих. Генерал Крымов застрелился, а Корнилов, Деникин и Лукомский арестованы.
В витрине книжного магазина на Невском проспекте вывесили портрет нового спасителя России — Керенского.
Верховный главнокомандующий и глава директории имел успех у светских дам. Они называли его «душка Керенский», «душка фельдмаршал».
В Варином лазарете служила операционной сестрой молодая женщина — дальняя родственница князя Львова. Она надумала пригласить «душку» в лазарет. Варя отказалась войти в делегацию. Но вскоре ей все же пришлось встретиться с Керенским.
Теренины на лето остались в городе и только изредка выезжали на дачу. Из каких-то соображений Бронислав Сергеевич не давал сыну передышки.
В середине урока зашла в комнату Агнесса, чмокнула Варю в голову, прилегла на диван. После занятий она отослала брата с поручением на почту, а Варю попросила посидеть с ней.
— Выручай, мои дела отвратительны. Буку мало быть компаньоном моего отца — спешит породниться.
— А Ловягин?
— Валентин далеко! Папа и мама уверяют, что он сложит голову, а если и вернется, то на протезах.
— А любовь?
— Любовь? — задумчиво повторила Агнесса. — А при виде культяпки и костыля не пройдет ли моя любовь?
— Выйдешь за Бук-Затонского?
— Девушки, Варенька, тоже старятся, это папа хорошо знает. До войны старинное дворянство ценилось высоко — карту ставили на Ловягина. Теперь в цене шрапнель.
Покорность Агнессы возмущала Варю. Теренин с такой же холодной расчетливостью устраивал личную жизнь дочери, как когда-то покупал конный завод под Мелитополем, винные погреба в Алуште или вступал в пай предприятия по выделке шрапнели. У коммерсанта на уме деньги и деньги, но он не посмел бы торговать дочерью, будь она стойким человеком.
Агнесса и не скрывала от Вари, что плывет по течению:
— Отец не позволит мне больше быть в разладе с Бук-Затонским.
Приглашение Бук-Затонского на ужин Бронислав Сергеевич принял без согласия дочери, ей удалось лишь добиться маленькой уступки — чтобы пригласили также и Варю.
В тот вечер квартиру Бук-Затонского было не узнать. Огни люстр отражались в зеркалах. Официанты в новеньких фраках, сами похожие на званых гостей, бесшумно пробегали из кухни в столовую и обратно. Стол был накрыт так, будто у булочных и бакалейных лавок не стояли очереди голодных людей.
Гостей было немного, среди них — тенор из Мариинского театра, два генерала, бородатый гостинодворец с золотой цепочкой на животе. Редактор военного отдела эсеровской газеты спорил с артистом о стратегических ошибках, допущенных при наступлении французских войск. Гостинодворец шепотком жаловался дряхлеющему генералу:
— Дожил до благодати, и на тебе…
Он извлек из пухлого бумажника хрустящую бумагу. Варя в это время стояла в стороне и, хотя гостинодворец наклонился к самому уху генерала, ясно слышала, как он читал:
«Мануфактур-советника Митрофана Ивановича Воробина с нисходящим его потомством всемилостивейше возводим в потомственное дворянское Российской империи достоинство. Правительствующий Сенат к исполнению сего не оставит учинить надлежащее распоряжение».
— Нам с вами есть о чем вспомнить, — сочувствовал генерал.
Его самого потянуло к воспоминаниям. Генерал начал хвастать, как двадцать лет назад отбил у графа Клода Бурдэ любовницу-певицу, приехавшую в Петербург на гастроли.
— В ту ночь Виктория в кабачке пять раз спела на бис «Очи черные». За кулисы нанесли цветов, а я по русскому обычаю — на подносике калач и соль. В калачике-то был браслет с шестью камнями…
В этой компании не только Варя, но и Агнесса чувствовала себя неловко. Бук-Затонскому было явно не до них. Он часто выбегал в прихожую, на минуту-две подсаживался к генералам, потом вскакивал, подбегал к окну и, заслонившись портьерой от яркого света, всматривался в улицу. Когда он наконец сам кинулся в прихожую на звонок, лицо его сияло.
— Александр Федорович! — торжественно представил Бук-Затонский сухопарого человека с гладко выбритым лицом.
За ужином больше всех говорил Керенский. В его жестах было много позерства, то и дело он закладывал правую руку за борт френча, выпячивал грудь, высоко поднимал брови.
— Милюков чистой воды монархист, — рассказывал Керенский о недавнем ночном совещании Временного правительства в Мариинском дворце. — Осмелился назвать революционное выступление бунтом. Войдите в мое положение, я единственный демократ в правительстве. Нужна железная выдержка, а стерпеть нельзя. Явная провокация. Мне пришлось, друзья, пригрозить. Я сказал: «После того как господин Милюков решился оклеветать святое дело революции, я ни одной минуты больше не останусь в коалиции».
— И что же? — Журналист потянулся через стол с рюмкой.
Керенский недовольно чокнулся, однако пить не стал. Он не любил, когда его перебивали, но смягчился, увидев, что журналист проворно записывает на манжете.
— Согласиться на мой уход — уход представителя демократии — это значит разоблачить себя перед народом…
Керенский долго ругал своих коллег по кабинету министров, а Варя видела: в прищуренных глазах этого человека, рядившегося под Наполеона, не было искренности. Разговаривая, он болезненно оттягивал верхнюю губу, отчего некрасивые зубы его казались искусственными. Неприятное впечатление Керенский произвел и на Агнессу.
