Послышался плеск весел: по протоке подымалась лодка. Владимир Ильич отступил в глубь чердака, оставив в дверях щелку. Надежда Кондратьевна нахмурилась, сошлись брови, но ненадолго: разгладились, лицо посветлело.

— Мой: знаю шаги, стук в окно, взмах весел.

К берегу пристала лодка, как из-под земли появились мальчишки, выгрузили дрова, мережи надели на колья, весла отнесли в сарай.

Незаметно ответив на приветствие Ленина, Николай поспешил за женой в дом. Странно она себя вела: мокрые простыни касались земли — не в ее характере пройти мимо и не поправить.

— Выследили?

— Нет, а страху натерпелась, — заговорила Надежда Кондратьевна. — Заявился этаким фертом муж Полины, надумал спасать тебя от большевиков. Всякое брехал про Ленина.

— Послал бог сродственничка, — протянул Николай. — Попить бы холодненького, ух и жарко.

— Сулил тебе деньги на обзаведение, — продолжала Надежда Кондратьевна, наливая из глиняного кувшина в кружку хлебного кваса. — К Лизавете, ирод, отправился, еще нелегкая принесет.

«Извозчик» — так Николай обозвал содержателя каретного двора — мог выкинуть коленце: заявится на усадьбу и какого-нибудь дачника притащит в гости.

Николай надел праздничный костюм.

— Накормишь постояльцев, — наказал он, — заходи к Лизавете, спровадим «извозчика» в Питер.

Пошатываясь, грузно опираясь на суковатую палку, по Граничной улице брел незнакомый человек. Чужие редко заходят сюда. Не соглядатай ли? Николай прибавил шаг, обогнав прохожего, оторопел: Фирфаров.

— Егорыч, ты ли это?

— Извиняю, жена родная не узнает, — без горечи, обреченно ответил Фирфаров.

— Хвораешь, а я от земского слышал, на поправку пошел.

— Чахотку можно горным воздухом, лекарствами и сытными харчами малость угомонить, а новую болезнь… — Фирфаров не договорил, повернулся к обочине и долго не мог остановить отрывистый кашель.

Вытерев мокрые губы, он торопливо убрал платок. Николай и вида не подал, что заметил свежую кровь на платке.

— Новая болезнь доконает… сужусь! Еду к присяжному, — голос у Фирфарова хриплый, больной. — Пенсии от казны, положенной добровольно, на лекарства и докторов не хватает, дороговизна еще мучает, а пить и есть… Сколько уж лет хвор, а хожу в кормильцах. Дочки немощные, свою болезнь передал, липучая она.

— Так и не прибавили? — возмутился Николай.

— Те же восемнадцать целковых с пятаком, — Фирфаров усмехнулся, — надворный советник представлял казну, обманул суд; болезнь-де моя наследственная, ну и объявили приговор: иск не заслуживает уважения. Так-то, наследственная! Отец кочергу вязал, я, когда в красилку — на детскую каторгу — попал, каким крепышом был…

— Помню, всех ребят с Ермоловки и Угольного острова клал на обе лопатки, — сказал Николай.

— Самому не верится, что было время — песни пел и смеялся.

На развилке они распрощались. Фирфаров свернул к станции, а Николай — к протоке. Только у калитки он пришел в себя: посочувствовал — и все, а он ведь может помочь товарищу выиграть в суде. Как-никак — староста. Фирфарова помнит едва не с пеленок, в бабки играли, по очереди катались на одном коньке «снегурочке». Скажет на суде и про адскую температуру в красилке.

До прихода поезда оставалось полчаса. Николай так спешил застать Фирфарова на станции, что рубашка намокла.

— И у тебя дело в Питере, — нисколько не удивился Фирфаров, хотя они только что расстались, — купить мальчишкам одежонку?

— Покупки справляет моя хозяйка, — сказал Николай. Отдышавшись, продолжал: — Коли от казны на повторном выступает надворный советник, выставляй и сам свидетеля.

— В судебном присутствии — не в трактире языком мять, — сказал вяло Фирфаров, а пораздумав, встрепенулся: — Не убыток — попытать, с присяжным потолкую. За науку спасибо.

Фирфаров снял фуражку и низко поклонился.

— Не дури, — смутился Николай. — Присяжному скажи, пускай меня выставляет свидетелем. Язык не так подвешен, как у титулованных, но и не заика, сумею за правду постоять. Я-то докажу, где ты чахотку подцепил.

Держа обеими руками фуражку, Фирфаров снова поклонился:

— Прислушаются, бог даст, судьи. На дороговизну бы несколько рублей прибавили, было время — керосин четыре копейки фунт стоил, а теперь… хоть с лучиной сиди.

В составе поезда из Курорта почему-то не было вагона третьего класса. Фирфаров замешкался.

— Денег едва наскреб на пролетарский, от Новой Деревни на Кирочную пешком хожу, — виновато оправдывался он.

— А чем, Егорыч, ты хуже именитых, в классе первом просторнее и воздух чище. — Николай подсадил Фирфарова на ступеньку, сунул ему в руку деньги.

Поезд тронулся, Фирфаров остался на площадке, по щекам катились слезы.

— Присяжный пусть вышлет повестку, — крикнул Николай. — Прибавят пенсию, люди же они — судьи.

Зоф утром не застал Крупскую на службе, наведался в Выборгскую управу в конце дня. На этот раз ему повезло, без помех передал записку Ленина. Надежда Константиновна обрадовалась оказии, тут же написала ответ и собрала посылочку.

В Разлив Зоф приехал на вечернем поезде. Ни один человек не сошел на станции. От радости, что не привез за собой «хвост», он весело стал насвистывать марш.

А было так. Зоф возвращался из Таврического дворца от Свердлова. На Шпалерной его остановила молодая женщина в черном платье с кружевным воротником. Она держала за резинку соломенную шляпу, как провизионную сумку, подмигнув, спросила, где поблизости сдаются меблированные комнаты. Женщина не производила впечатления уличной потаскухи. Зофу показалось, что она заинтересованно его разглядывала, словно запоминала черты лица и одежду. Возвращаясь домой, он заметил ее у Приморского вокзала, на частной пролетке. На этой загадочной женщине было то же платье, только плечи прикрывал белый платок. Она сидела со скучающим видом, держа под наблюдением вход на вокзал. Зоф вернулся к вилле Родэ и через сад выбрался на Черную речку. Посетив место дуэли Пушкина, он вернулся на вокзал — пролетки уже не было.

…К станции Разлив приближалась компания гуляк. Под гитару сиплый баритон выводил:

Подгулявшая компания скрылась в лесу. Зоф огляделся: широкая улица, ведущая от станции к озеру, погрузилась в сон, только старуха в шерстяной кофте, ночном чепце прогуливала четырех лохматых шотландских терьеров. Собаки шли на длинном поводке, цугом, как ходят ученые лошади на манеже.

Свернув на 5-ю Тарховскую улицу, Зоф услышал, что кто-то на берегу протоки отбивал косу.

«У Емельяновых», — определил Зоф; теперь можно и не спешить — сам дома и не спит.

Раздвинув в изгороди жерди, Зоф пробрался к протоке. На кряже, широко расставив ноги, сидел Николай, постукивая молотком. Отодвинувшись на край, он освободил место, но Зоф переступал с ноги на ногу.

— Не набегался, постой, — сказал Николай и опустил молоток.

— Из Петрограда Свердлов вызывал в Таврический, дал новую явку. В столице полно слухов, в желтых газетах все настойчивее пишут: Ленин скрывается возле финской границы. Имеются сведения, репортеришко из бульварного листка «Новое время» шнырял возле дачи Смолкина. До емельяновского сарая и ста шагов не насчитаешь.

Николай медленно повел головой к даче Смолкина, затем к своему сараю, будто вымерял глазами расстояние.

— Сколько шагов насчитал? — спросил Зоф.

— Шагов, верно, немного, — согласился Николай, — но, кто ко мне пойдет, заблудится.

— Не петушись, у тебя подполье Центрального Комитета партии, — оборвал Зоф. — Репортеришки — это еще полбеды, кружат в Тарховке и Сестрорецке монархисты, юнкера. У них скорый суд и приговор — пуля в револьвере. Половцев к награде представит и в чине повысит.