— Головой отвечаю, мои ни при чем, — встревожился Николай. — У малых слова не вырвешь, а старшие ребята, обрати внимание, игры затевают на улице и за протокой.

— В пузырь зря лезешь. В Центральном Комитете партии — никаких претензий к Емельяновым. Для тревоги есть серьезные основания. Реакция требует объявить Ленина вне закона. Прокурор Петроградской судебной палаты собирается привлекать его по самым тяжелым статьям уголовного уложения: пятьдесят первой, сотой и сто восьмой — государственная измена, приговор — смертная казнь. Вот как складывается обстановка, малейший неверный шаг…

Помолчав, чтобы Николай прочувствовал, Зоф продолжал:

— Велено сменить подполье. За поиски нового места на тебя вся ответственность возложена. Помни, ты не одинок, наша партийная организация и я всегда с тобой локоть в локоть.

По мнению Николая, безопаснее подполья, чем сарай в Разливе, трудно найти. Семья живет — двери настежь, а посторонний и шага лишнего на усадьбе не сделает. С весны генеральный ремонт затеял. Сам, Надя и ребята ютятся на кухне. Вповалку спать уложить — и то кто-нибудь на крыльце окажется. Где уж тут постороннего прятать.

Свои соображения Николай не навязывал Зофу. Смена подполья — решение Центрального Комитета партии. Раз так, большевику надлежит выполнять. Но он думал, что это дело не горит. Утром в инструментальной кладовой встретились, Зоф не спросил о поисках, а вечером пришел с запеленутой пилой, прислонил ее к крыльцу.

Николай зазвал Зофа на кухню; больше некуда пригласить: в комнатах разобраны полы. Надежда Кондратьевна сдвинула котелок с конфорки, вышла.

— Читай, — Зоф передал газету, захватанную, в масляных пятнах. — В штыковой по рукам ходила.

Николай читал про себя:

Николай захохотал.

— Хорошо, у них Ленин за решеткой, нашего не будут искать.

— Ложь тоже стреляет, — возразил Зоф, — те, кому надо, не верят подобным измышлениям. Полезно тебе знать о том, что произошло в Разливе на Малой Петроградской.

Вот что рассказал Зоф.

В начале лета Паншин подрядился сторожить дачу художника Майкова, который уехал на кислые воды. Позавчера два господина средних лет, военной выправки явились на дачу. Бледнолицый, рыжеватый, с короткими усиками, назвался племянником Майкова и потребовал у Паншина ключи. Его компаньон, брюнет в полосатых брюках и светлом пиджаке, посмеивался над растерявшимся сторожем.

— Похожи на грабителей? — спросил рыжеватый. — Утащим в саквояже двуспальную кровать моей бабушки.

Господа, конечно, не воры. Они остроумно подтрунивают: у владельца дачи, и верно, была причуда. Он навязчиво показывал гостям кровать работы крепостных мастеров. Но Паншина смущало: господа собираются пожить в Разливе, а приехали без вещей, на двоих — пляжный саквояжик. По виду они при деньгах — чего же маяться им без кухарки? Могли снять комнаты в Курорте у вдовы крымского помещика. Повар у нее — из английского клуба. Она сумела сохранить погреб. К обеду ставит мужчинам шустовский коньяк, дамам — легкое вино.

Пустил Паншин господ на дачу с опаской, а понаблюдал — не чужие они Майкову, знали расположение комнат, без труда рыжеватый открыл в кабинете потайной шкаф, нашел там вино.

Когда Паншин вошел с кипящим самоваром, то стол был накрыт: бутылки вина, на тарелках — ситный, ветчина, сыр. Бросив взгляд в кабинет, он увидел через раскрытую настежь дверь, что брюнет целится из браунинга в горящую свечу на камине. Заметив Паншина, он нисколько не смутился, опустил револьвер, спросил:

— Знаешь, у кого здесь под видом большевика скрывается немецкий шпион?

Паншину неприятно: где глаза были, кого пускал? В штабе предупреждали, что охранка засылает шпиков. С такими «гостями» надо держаться настороже.

— Дачники живут по многу лет у одних и тех же хозяев. Новых словно в этом году и нет, голодно. Что касается шпиона, только от вас слышу, — ответил Паншин, начиная понимать, зачем господа приехали в Разлив. Ленина ищут. В газетах пишут и слухов полно, что он скрывается возле финляндской границы.

— Не проболтайся, что мы здесь, а то… — брюнет многозначительно помахал револьвером.

— Он у нас шутник, — рыжеватый старался расположить к себе Паншина.

— Не из пугливых. — Паншин прикинулся простачком себе на уме. — Если бы в нашей округе Ленин прятался! Про награду в двести тысяч рублей всяк знает. Кто на свой карман сердит?

— К ворожее не обращались, а знаем: у Ленина две дороги — Сестрорецк и Финляндия. Поразузнай — получишь награду и от нас: дюжину бутылок смирновской водки.

Весь вечер Паншин мучительно обдумывал, как предупредить товарищей в штабе Красной гвардии. Кто-то из видных большевиков скрывается в Разливе, не зря переодетые офицеры приехали.

Ночью Паншин выскользнул из дома, будто до ветра, и — бегом в штаб. Попросил дежурного дать револьвер и двух-трех красногвардейцев. Одному не разоружить офицеров, брюнет выстрелом тушит свечу.

Дежурный — человек нерасторопный; прошло не меньше часа, пока он разыскал Грядинского и послал патруль на дачу Майкова. Переодетые офицеры сбежали.

В кабинете на камине стояла оплывшая свеча, за ней пулями пощипанный кирпич. В столовой пепельница была до краев полна окурков, на полу валялись бутылки. Красногвардеец, чертежник, прочитал этикетку на бутылке.

— Итальянское вино распивали, лакрима кристи, — заметил он.

…Рассказав Николаю о происшествии на Малой Петроградской, Зоф постучал кулаком по заметке об аресте Ленина.

— Пишут, а сами с револьверами рыскают у финской границы, — сказал он. — Ох, как надо смотреть и смотреть.

— Нам повезло, на Паншина нарвались. Это наш человек…

После этого случая Николай понял, насколько дальновидны товарищи в Центральном Комитете партии, приказавшие срочно сменить подполье.

За озером Разлив у рабочих и оружейников были покосы. Под видом батраков-финнов решили поселить на покосе Ленина и Зиновьева. Это надежное и безопасное убежище.

Но дело осложнялось — у Емельяновых не было покоса за озером. Николай сказал Зофу, что возьмет надел в аренду. Был у него на примете покос рабочего Игнатьева, расположенный среди молодого густого леса. С этого покоса удобны пути отхода к Белоострову и Дибунам, по скрытым тропинкам можно выбраться к Тарховке. Там легко затеряться среди дачников, сойти за приезжих грибников. Соломенная шляпа, корзина, суковатая палка — вот и весь маскарад.

У Игнатьева было три дня отгула. Николай отпросился на работе. Дома его не застал. С весны на Литейной улице состязались городошники. Туда и направился Николай. Игнатьев был завзятым игроком.

— С утра ищу. — Николай отвел Игнатьева к старому огороженному колодцу, — покос твой гибнет, еще неделя — и перестоит трава, на подстилку негожа.

— Все недосуг, — виновато оправдывался Игнатьев. — Косят по росе, а я с первым гудком глаза протираю. Натяну портки, воды плесну на лицо, схвачу луковицу, ломоть посолю — и за ворота.

— Хозяйствуй с умом, твой батька, когда оставался на зиму без коровы, сдавал покос.

— Упустил время, — пожалел Игнатьев. — До троицы по рукам бьют и спрыскивают. Закрутился, а охотники были. Покос обихоженный, камни и сучья выбраны.

— И обихоженный под снег уйдет, уступи, заплачу по-божески, — предложил Николай. — Корову в Нижних Никулясах сторговал, в покров привожу.

Игнатьеву участок за озером был обузой, сбыть бы его с рук.

— Насовсем, в крайнем — на долгую аренду, а на сезон сдашь, выгода в кармане затеряется, — начал неожиданный торг Игнатьев.