Относится это и к представителям правящего класса. Несколько лет работает Варвара в семье аристократов Терениных. Умная, образованная девушка скоро становится не просто воспитательницей младшего сына главы дома Бронислава Сергеевича — Бориса, который всей душой привязывается к своей наставнице, но и подругой сестры Бориса — Агнессы, ее поклонника, офицера лейб-гвардии Преображенского полка Валентина Ловягина.

Непросто складываются отношения этих людей — слишком велик был разрыв в их социальном положении. Не раз казалось Варваре, что она чужая в этой семье, не раз возникало в ее душе стихийное чувство протеста против атмосферы в доме Терениных, но искреннее радушие, доброта Агнессы, Бориса, Ловягина располагали в их пользу.

Жизнь без нравственных компромиссов — так можно определить кредо Варвары Дерябиной и людей, ставших ее друзьями. Бескомпромиссность, основанная на твердой вере в то, что добыто, завоевано своими силами, своими руками, — это черта, отличающая многих героев В. Кукушкина — и Николая Емельянова, и Григория Ивановича, тех, кто составил костяк революционного пролетариата, помог людям определить свою судьбу.

Наверное, еще и потому так цельны, внутренне собранны лучшие герои писателя, что убеждены в правоте своего дела, которое куплено ценой крови и жертв. Младший современник описываемых в его произведениях событий, В. Кукушкин всем строем творческой мысли, жаром души воспринял пафос революционных очистительных преобразований, ощутил несгибаемую волю партии, ведущей народ по пути обновления. Сурова, аскетична, непреклонна была та эпоха, но величие произошедших событий определило на многие десятилетия, определяет и поныне ход событий не только в нашей стране, но и во всем мире.

Конечно, невозможно не только в одном произведении, но и в цикле всесторонне изобразить целую историческую — грозовую — эпоху. Во многом она еще ждет своего историка и романиста. Но вклад, внесенный В. Кукушкиным в изображение революционного пролетариата, трудовой интеллигенции рабочего Питера, — серьезная заявка на приоритет в этой теме. И хочется думать, что его исторические повести — документы своего времени, своего восприятия мира — останутся и в памяти читателя.

Геннадий МУРИКОВ

Посредине заезжего двора меж крестьянских телег поблескивала свежим лаком господская коляска. К ее передку прислонились расписная дуга с колокольчиками и хомут, богато разделанный сусалом. Тут же, у навеса с замшелой крышей, гуляла молодая кобыла серой масти, меченная белым треугольником на лбу. Чья-то рука украсила ее гриву веселыми девичьими лентами.

На этой нарядной упряжке приехал не первой гильдии купец, а захудалый мужик Емелька Дерябин, известный на всю волость черной бородой и отчаянным пристрастием к монопольке. С прошлой масленой ему перевалило за пятьдесят. На его висках густо пробивалась седина, на макушке белела пролысина, но для земляков он так и остался безлошадным Емелькой.

Вчера Емелька бегал по пыльным улицам родного села Кутнова босой, в домотканых штанах и рубахе. Сегодня на нем тройка — не своя, чужая; но, наряжаясь, он сказал: «Диву даюсь, как влитая». Его не беспокоило, что сапоги с лакированными голенищами больше на три номера. Пусть на нем надето все, чуть ли не до исподних, козлодумовское, зато сейчас он всем богачам в уезде почти что ровня. Вон он, Емельян Фомич, важно, по-хозяйски развалился на стуле во втором этаже перворазрядного трактира «Дунай», куда мужиков без достатка и на порог не пускали. А он без опаски занял излюбленное место пристава и не торопясь прихлебывает чай с блюдечка. Емельян Фомич решил вдосталь насладиться чайком. Перед ним на столе блюдечко с ломтиками лимона, связка баранок и жестяная коробка ландриновского монпансье. Сам хозяин трактира, Дормидонт Савельевич, бочонком выкатился из-за буфетной стойки, вытирая вышитым полотенцем потную шею, подсел к Дерябину:

— Встречаешь?

— Ага, — буркнул Емельян Фомич, по-детски, с причмокиванием, обсасывая леденец.

— Дочку?

— Ага.

— Выросла, а давно ли, помнишь, в Кутнове твоя игрывала с моей Сашенькой в классы.

Маленькие бесцветные глазки на лоснящемся от жира лице выражали жадное любопытство.

— Сказывает народ, твоя кровинка выбилась в люди…

— Ага, — продолжал куражиться Емельян Фомич.

— Барышня городская, сынки господские к ручке прикладываются, — не унимался Дормидонт Савельевич, — не ровен час, приглянется дворянину, разоденет ее в шелка и бархаты. Кутновские сказывают: душа у Вареньки добрая, глядишь, и порадует родителя «катенькой» на праздники, а может, и тыщу-другую отвалит. Питерские богачи счет потеряли деньгам.

Емельян Фомич промолчал. Так обычно поступал его сосед Игнатий Иванович Козлодумов, первый купец в губернии. Бывало, придут мужики к нему на поклон, нужда разная: у одного последнее лукошко муки, у второго в избе крыша прохудилась, у третьего баба простыла на болоте, собирая подснежную клюкву, хвороба приковала к постели, доктору бы городскому показать… Люди рассказывают про свои горести, а Игнатий Иванович молчит. Угадай, о чем он думает: осуждает их бедность или жалеет? Постояв, переглянувшись, мужики продолжают еще жалобнее про свои беды. А он молчит. Ждет, чтобы попрошайки душу вывернули. Почему бы и ему, Емельяну Фомичу, сейчас не покуражиться над трактирщиком? Змей подколодный, не упустит удобного случая кольнуть.

— Вашими бы устами, Дормидонт Савельевич, да мед пить, — наконец проговорил Емельян Фомич. — Какой родитель не пожелает дочке по всем статьям исправного муженька? Не от зависти — от уважения к фамилии вашей скажу, что моей Вареньке далеко до Сашеньки. На вашу-то сам земский начальник вид имеет. Авось смертушка скоро приберет его вечную хворобушку. Вот он и вдовец.

Дочь трактирщика года два назад с земским начальником прижила ребенка. Спасаясь от срама, Дормидонт Савельевич снес внучку Наташу в управу. Подкидыша отдали на воспитание в крестьянскую семью.

— Бог даст, глядишь, и породнитесь с дворянином.

В другое время Дормидонт Савельевич цыкнул бы на Емельку, а тут заставил себя улыбнуться. Позволил себе лишь самую безобидную колкость:

— Моя дочка хлеб дарма не ест, ей муж и из простого звания гож; а твоя теперь, поди, корову не подоит, ведра воды не поднимет из колодца. Питерка! Учительша! К господам вхожа.

Ненароком взглянув в окно, Емельян Фомич увидел начальника станции.

— Пора и мне на вокзал. — Емельян Фомич кивнул на окно, не торопясь сунул коробку монпансье в карман, перекинул через руку связку баранок и пробасил:

— Варвара Емельяновна учит грамоте сынка санкт-петербургского купца первой гильдии Гаврилова, до крестьянства ли ей?

С прошлогодних летних каникул при людях и даже в разговоре с женой Емельян Фомич называл дочь только по имени-отчеству. Но в старании показать Варю избалованной городской барышней Емельян Фомич иногда чернил дочь, а она по-прежнему была проста с земляками и трудолюбива. Прожив несколько лет в Питере, Варя не разучилась доить коров, печь хлеб, париться в русской печке. В любом крестьянском деле не отставала она от своих сверстниц. Прошлым летом, вскоре после приезда Вари на отдых, кутновские мужики отправились делить покосы в Ручьях. А перед самым выходом за какую-то услугу по женской доброте сиделица поднесла Вариному отцу сороковку. Закусил он корочкой. Погода же выдалась солнечная, безветренная, его разморило, ткнулся он в кусты и захрапел. А Варя тащила жребий за отца, по-мужски отмерила пять косовищ на заливном лугу, повязала платочком голову и пошла от изгороди, только сталь посвистывала, широкая шероховатая дорожка будто гналась за нею. Уж на что жаден к работе кривой бондарь, и то отрывался полюбоваться на учительшу.