Если бы Емельян Фомич и видел, как дочь косила у ручья, где травы что овсы, то все равно бы не похвалил. Соседство с Козлодумовым испортило его, убило в нем любовь к земле. Уже много лет убогое его хозяйство ведет жена Надежда Петровна. А сам он угодничает перед богатеями, живет надеждой открыть лавку и записаться в купцы второй гильдии.

Дормидонт Савельевич проводил гостя до коляски. Сегодня он готов был поддержать его за локоток, лишь бы заполучить к себе приезжающую питерку. Ему важно первому узнать столичные новости. Купец Гаврилов живет с открытыми дверями, министры и те сиживали у него за обеденным столом.

Емельян Фомич спрятал баранки под сиденье, скормил сахар кобыле и сел в коляску. От «Дуная» до станции нет и версты, а он заторопился, увидев, что начальник уже прохаживается по платформе.

На станции чувствовалось, что вот-вот прибудет пассажирский поезд. Весовщик и носильщик уже выкатили вагонетку с багажом. В раскрытое окно было видно, что дежурный не отходит от телеграфного аппарата. Не было на платформе только мужиков, обычно собирающихся здесь задолго до прихода поезда в надежде заполучить попутчика-пассажира — в бедняцком хозяйстве и рубль капитал. Но поезд из Петербурга обычно привозил двух-трех пассажиров, заработать — все равно что выиграть корову по лотерейному билету.

Мужики были тут, да их словно ветром сдуло с платформы. Осмотрщик вагонов предупредил: «Сам-то не в духе. Вечор перебрал на крестинах у телеграфного начальника». Крестьяне, поджидая поезд, жались к каменному неоштукатуренному цейхгаузу, из стены которого торчали краны, начищенные до золотого блеска, а под ними — все равно, в мороз ли, в жаркий ли день, — темнела зеленоватая лужа. У кипятилки собралось десятка полтора мужиков, над головами клубился густой махорочный дым. Емельян Фомич принюхался было к дымку, но уберегся от соблазна, засунул кисет поглубже в карман и вытащил папиросы «Тары-бары».

— За дочкой?

Емельян Фомич оглянулся. Начальник станции любезно протягивал ему раскрытую голубую коробку.

— Подымите: «Зефир» — министерский сорт.

— Премного благодарны! — Емельян Фомич заскорузлыми пальцами взял папиросу и скосил глаза в сторону кипятилки: видят ли мужики? — Так точно, за дочкой. Намедни Варвара Емельяновна телеграфом известили.

— Встречай, встречай. Красавица! Будь я помоложе десятка на три, ей-богу, сватов заслал бы.

— Оно, конечно, самое время сыграть свадебку. Девушки — товар скоропортящийся, — согласился Емельян Фомич. — Старуха-то моя обревелась — не доведется, мол, понянчить ей внука. Баба дело говорит, а задумаешься, за кого отдать, — в голове чистая карусель, стоящего парня нет на примете. Варвара Емельяновна у нас городская, образованная, за простого мужика не выдать, а богатые нынче сами заглядывают в невестины сундуки.

— За такой красавицей, как ваша Варя, и воздух сойдет за приданое. — У начальника станции замаслились глаза. — Жених для нее есть завидный. Твой соседушка перед великим постом откалывал в «Дунае» такое, что и сейчас городовые не опомнятся. Полную масленую спаивал заезжих мужиков и бондарей. Под конец забахвалился: никто, мол, из купцов губернии не сыщет красивее и образованнее его снохи. Господин пристав мастак подшучивать: «Из заморских краев выпишешь?» Игнатий Иванович как грохнет по столу: «Женю Генку на землячке!» А пристав ему: «Чудно! Нашлась в Кутнове всем невестам невеста». Побились они на большой заклад. Не миновать свадьбы.

— Дай-то бог…

Вдали послышался гудок, затем загрохотало железо, словно мост рухнул, а минуты три спустя из леса выскочил в белом дыму паровоз.

Емельян Фомич пошел навстречу поезду. Тяжело вздыхая и замедляя бег, проскочил паровоз.

Варя стояла на площадке предпоследнего вагона. За минувший год она еще больше похорошела. Лицо, потерявшее округлость, стало миловиднее. Емельян Фомич глядел на дочь, будто видел ее впервые. Своя — и незнакомая в городской одежде! На Варе была надета длинная черная плиссированная юбка и голубой жакет. С широкополой соломенной шляпы спадала вуаль, на руках перчатки. Поклажа господская — кожаный саквояжик, круглая картонка. Оставив у вагона вещи, Варя бросилась к отцу, повисла на шее.

В Кутнове и соседних деревнях теперь завидовали Емельяну Фомичу, а раньше жалели. В семье бедняка дочка — несчастье и разорение. Ладно, если на лицо хороша, а не то ей без приданого в девках вековать или выскочит за голодранца. А то еще хуже — угождать господам, греть постель молодым баричам. Емельян Фомич был не рад рождению дочери. «Мальчишка — всё в дом, мокрохвостка — всё из дому», — жаловался он знакомым. Много в его упреках было несправедливого.

Случилось все иначе. Однажды инспектор по народному образованию (в молодости — политический ссыльный) и местный помещик приехали в кутновскую школу на экзамены.

Инспектор вызвал Варю к доске. Она без запинки решила сложную задачу. А помещик скучал на экзамене. Он поманил Варю и спросил: «Скажи, девочка, что тяжелее: пуд пуха или железа?» Варя не растерялась: «Коли пуд — значит, одинаково».

Инспектор уже поставил ей в классном журнале высший балл. «Ну-с, красавица, — продолжал свои шутки помещик, — ответь: на моем дворе девятнадцать с половиной коров, шесть и одна треть лошадей, двадцать овец и двенадцать с четвертью баранов. Если все сложить и разделить на три, что получится?»

Варя покачала головой: «Щи можно наварить, раз полкоровы, а вот куда конину девать — ума не приложу. Татар в нашей местности вроде и нету».

Инспектор схватил Варю, подкинул и по-отцовски поцеловал. Помещик сообразил, что ему выгоднее присоединиться к похвалам инспектора, чем прослыть круглым идиотом.

Незаурядная память и сообразительность крестьянской девочки поразили инспектора. После экзаменов он разыскал Емельяна Фомича, крепко жал ему руку, говорил, что Варя — прирожденная учительница. Емельян Фомич давно решил: последний год Варька бегает в школу, но ему льстило, что дочь понравилась начальству, хотя и считал, что все господа щедры на посулы.

А осенью, под казанскую, в уездном городе разыграли благотворительную лотерею на стипендию одаренной девочке из бедной семьи. С первым листопадом инспектор приехал в Кутново и увез Варю в Петербург.

Емельян Фомич ни копейки не истратил на образование дочери, что не мешало ему считать Варю своим капиталом. Года три он вынашивал думку о выгодном замужестве, но его помыслы давно перестали быть тайной для баб. Намек железнодорожного начальника подзадорил Емельяна Фомича. Если уж такой уездный чинопочитатель шапку ломает, то и впрямь свадебкой попахивает! Видно, и впрямь Емельяну Дерябину на роду написано быть своим человеком в торговом мире. Козлодумов не позволит жить в бедности отцу снохи, отвалит несколько тысчонок на обзаведение. Емельян Фомич уже видел свою лавку в уездном городе. На вывеску не поскупится, за версту можно будет прочитать: «Хомуты, колеса, хозяйственная утварь». А на стекле маляры золотой вязью выпишут: «Емельян Фомич Дерябин».

Варя и не догадывалась о его думах, доверчиво посвящала в свои планы. С осени она постарается найти уроки еще в каком-нибудь богатом доме, зимой вышлет денег на корову, к весне скопит на лошадь, а там, глядишь, они с матерью поставят и новый сруб. Изба-то их, если б не столбы, давно бы завалилась. Будь Варя чуточку повнимательнее, она заметила бы, что отец слушает краем уха. Он вышел из коляски степенно, чуть склонив голову набок, — точь-в-точь старик Козлодумов, — хитро поглядывая на широкое крыльцо «Дуная», где прохаживался Дормидонт Савельевич.

Трактирщик издали увидел Дерябиных!

— С приездом, свет Варвара Емельяновна! Чай, замаялись в дороге! Солнцепек, прямо скажу, азиатский, поди и в классном вагоне духота, — залебезил Дормидонт Савельевич. — Пожалуйте в наш шалаш. Не побрезгайте.

Непостижимо, как при своей тучности Дормидонт Савельевич легко сбежал с крыльца, взял у Вари картонку. Варе поскорее добраться бы до родной избы, обнять мать, раздать обновы родным. Но отец так просительно смотрел на нее, что Варя послушно отправилась за трактирщиком.