— Человек, — ответил Николай. Юнкер уловил в его голосе насмешку.

— Документы! — Юнкер не говорил, рычал. — С Выборгской стороны?

— Вида на жительство не ношу, работа грязная, запачкаю. — Николай нарочно говорил громко и медленно.

Собралось вокруг них человек восемь. Были здесь солдаты из патруля, гимназисты, потасканная женщина в военной гимнастерке.

— Стучу не в Петрограде, ближе, на Сестрорецком оружейном, — продолжал Николай, едва скрывая радость: затевается скандал, юнкер уже в амбиции.

— Врешь, по морде вижу — не сестрорецкий, — заорал юнкер. — Кто там начальник?

— Живем сейчас при временном начальнике, а был генерал Гибер.

— Помощник.

— Смотря какой. По технической части генерал-майор Дмитревский, — отчеканил Николай.

— Доктор?

— Гречин пишется, а прозвище — Греч, подлее скотины не сыскать на белом свете, — сказал Николай.

— Как ты смеешь, это мой дядя. — Юнкер затопал ногами. — Можешь не скрывать, кто ты! По роже вижу — большевик!

— Нет, православный. — Николай прикинулся недалеким мастеровым.

— Спрашиваю про партию.

— Что ж, можно потолковать и про партию, много их поразвелось, а стоящая одна — демократическая, к рабочим она близка. В мастерской у нас говорят, что большевики — люди хорошие.

— Вот кто ты. — Юнкер замахнулся, а ударить не посмел: остановили глаза Николая, умные, злые.

— Большевиков расстреливаем на месте, — угрожающе крикнул юнкер.

— Без суда, свобода вам, юнкерам, такая вышла? — спросил Николай. — Керенский стрелять приказал? Есть на то мандат?

Юнкер хоть и хорохорился, а соображал: мастеровой не из серой скотины, такого не запугаешь, по морде надаешь — забастовкой как бы не аукнулось. От дяди он слышал, что на оружейном теперь каждый второй — большевик, а не то — сочувствующий.

Николай же больше всего сейчас боялся, что юнкер прикажет солдатам увести его в дежурную комнату. Он решил сопротивляться, драку затеять.

Приближался из Белоострова поезд, паровоз высветлил макушки деревьев. Показался франтоватый дежурный на крыльце.

— И кадетов с октябристами, господин хороший, приказано стрелять? — спросил нагловато Николай.

Патрули — солдаты и старший их — не спешили к поезду, с интересом наблюдали за возникшим скандалом и гимназисты.

— Арестую! — Юнкер побагровел.

— А бумагу на то имеешь? — спросил Николай, думая об одном — скорей бы отошел поезд. — Это при царе городовые хватали, не то времечко. Свобода всем в России дана!

На станции ударили в колокол. В окне дежурной комнаты замелькали вагоны. Бросив взгляд на безлюдный конец платформы, Николай первый раз за долгий вечер улыбнулся — Ленин и сопровождающие уехали.

— Отправить арестованного к военному коменданту в Белоостров, — приказал солдатам одуревший юнкер.

Подошел поезд из Петрограда. По знаку юнкера солдаты схватили Николая, завели руки назад, втолкнули в пустой вагон сонного поезда.

— В военно-полевой суд дорога прямая, — с усмешкой крикнул юнкер. Записав номер вагона, он кинулся в дежурную комнату.

«Осел», — обругал юнкера Николай и подошел к двери, дернул, налег — не поддается. Кинулся в другой тамбур, тоже заперто. Через несколько минут Белоостров. На ходу выброситься из окна — калекой бы не остаться. Оставалась надежда: второй час ночи, комендант в Белоострове дрыхнет, юнкер не успеет созвониться, а патруль досмотра он обманет, «наугощался»…

В Белоострове вагон открыл старший унтер-офицер Смирнов, давний знакомый Емельяновых.

— Вот те на, в государственные преступники угодил, — сказал он, направляя на Николая свет электрического фонаря. — Чего не поделил с молокососом?

— Разные у нас взгляды. Я большевиков хвалю, говорю, что люди хорошие, а он грозит их всех перестрелять. Второе наше существенное разногласие по части Греча, доктора. По-моему, это подлец из подлецов. А тому юнкеру он родным дядей приходится.

— За свою родословную стоит юнкер, — сказал Смирнов. — А кашу, Николай Александрович, зря заварил. Еще счастливо отделался. У юнкеров руки не связаны, для них большевик — человек вне закона, хлопнут — и аминь. Тебе еще повезло, на самовлюбленного кретина нарвался, — Смирнов потушил фонарь, выглянул из вагона: — Беги.

Николай скрылся в темноте ночи. На берегу Сестры он оглянулся. На станции, у сонного поезда, метались огоньки. Солдаты искали арестованного. На душе Николая было спокойно — самое главное поручение партии выполнено.

Первые дни осени 1901 года.

В университетской канцелярии Шура Игнатьев узнал, что принят на естественное отделение физико-математического факультета. Теперь в С.-Петербургском университете он не чужой, можно не спеша прогуляться по знаменитому коридору.

— Почтение преобразователю природы, — услышал Шура за спиной знакомый голос.

Белоцерковец! Долговязый, угловатый, светловолосый.

— И ты… в университет? — воскликнул Шура.

Они не виделись после выпускного бала в гимназии. Белоцерковец уехал к родственникам в деревню, а Игнатьев все лето провел в Финляндии, в родительском имении Ахи-Ярви.

— Нездешние мы, — весело заговорил Белоцерковец. — Мы из института путей сообщения. Слышали про такой? Так что, Шура-Александр, наши дороги разошлись. Пока ты выведешь свою игнатьевскую пшеницу, я изобрету такую сигнализацию, что на железных дорогах не будет больше крушений.

— А в университете ты что делаешь? — спросил Шура.

— Тебя разыскиваю. Был у твоих на Забалканском, сказали, что ты здесь. Едем в Петергоф. Володька Наумов рвется в Сибирь, отец просил повлиять. Загубит Володька молодость в ненужных скитаниях. Наука и карьера его не интересуют.

Последнее время с Володей Наумовым происходило неладное. Еще недавно был дельным, жизнерадостным парнем. Вместе с Игнатьевым и Белоцерковцем печатал на мимеографе листовки с критикой гимназических порядков. А теперь замкнулся в себе. Как-то сказал: «Жестокий мир невозможно перестроить. Спрашивается: зачем жить?»

— Володя глубоко убежден, — тараторил Белоцерковец, — что спасти Россию может лишь бомба, убийство царя. Ему объясняют, что вместо ходынского царя трон займет следующий. А он — только свое.

— Что же, едем, — согласился Шура. — А что предложим бомбометателю вместо Сибири?

— Я ему до умопомрачения нахваливаю путейский. Но думаю, Володьке неплохо бы и сюда. Из Петербургского университета вышло немало бунтарей. А у Володьки дух самый что ни на есть бунтарский.

— Каждый честный и думающий человек в России сейчас непременно бунтарь, — задумчиво ответил Шура. — Жаль лишь, что Володьке по духу ближе анархисты. Вряд ли нужно взваливать всю вину за происходящее в России на одного царя. Наш самодержец — пешка, вставленная в позолоченную императорскую рамку, не больше. Самодержавие — вот кто враг России.

— О-о-о! — протянул Белоцерковец. — Прогулялся разок по университетскому коридору и уже вон какими масштабами мыслишь.

Они спустились по лестнице, миновали вестибюль и вышли на набережную. Нева сверкала под сентябрьским солнцем. Деревья на противоположном берегу казались золочеными.

— Баста, — сказал Шура, когда приятели свернули к наплавному мосту через Неву. — Хватит про это. Как дела-то твои, нашел ли ту фею с маскарада?

Подшучивая, вспоминая веселые проделки в гимназии, вышли на кольцо конки у Александровского сада. На империале проезд дешевле, дышится хорошо и всего насмотришься, но Белоцерковец направился в салон. И покатился, звеня и поскрипывая, старый вагон.

Отец Володи Наумова увидел приятелей сына из окна; выскочив на улицу без фуражки, провел их в дом. Выставил на стол вазу с грушами и сельтерскую воду, заговорил тихим, больным голосом: