Варю он долгое время оберегал от хлопот по хозяйству. Она потребовала поручения. Если что-либо нужно для школы, то и она сумеет добиться. Яков Антонович уступил:
— Уголь на исходе. Добавить бы дровишек — глядишь, месяц и прожили бы.
Он написал заявку на антрацит и напутствовал Варю:
— Антрацит есть чем заменить, а попроси дров — непременно дадут торф или опилки.
У дверей топливного отдела Варю встретил человек в ватнике и в дорогой шапке. Он молча взял заявку, тут же приложил ее к косяку, вывел красным карандашом резолюцию: «Отпустить триста пудов дров».
Варя обрадовалась и вдруг усомнилась. Насколько она помнила, на Гдовской улице не было дровяного склада. Смущало и то, что написано: «Отпустить триста пудов», — дрова ведь измеряются на сажени.
— Мало ли, барышня, чего раньше не было, — хриплым голосом успокаивал ее сторож в солдатской шинели с обгоревшей полой. — Не надоедайте, а то начальство вместо дров торф выдаст. С богом!
Варя все-таки не решилась позвонить по телефону в школу, чтобы выслали сани, и отправилась на разведку. На Гдовской улице не оказалось дровяного склада. Значит, над ней просто посмеялись?
В это время возле двухэтажного деревянного домика остановилась грузовая машина. Рабочие выгрузили на мостовую десятичные весы, двухпудовые гири и моток троса. Это, оказывается, и есть «склад»!
Вскоре во втором этаже распахнулось окно, рабочий подозвал десятника.
— Домишко-то на ладан дышит, тут и дела-то на полдня. Заведем стропы, грузовик малость подмогнет.
Варя отдала бумажку десятнику, он сказал:
— Отбирайте триста пудов. Зря только поторопились. Завтра начнем ломать приют для приходящих детей на Средней Зелениной. Все поближе бы возить.
Помня наставления Якова Антоновича, Варя отказалась ждать.
Неизвестно откуда, набралась толпа получателей дров. Некоторые приволокли сани, принесли пилы, топоры и веревки.
Рабочие ловко сбили тесовую обшивку. Захватив тросом простенок, старик кинул концы шоферу.
Рухнула стена, осыпав снег желтой трухой. Еще не осела едкая пыль, как все, кто тут был, — мужчины, женщины, подростки — бросились растаскивать бревна. Варя успела ухватить лишь полусгнивший карниз. От второго простенка ей досталось междуоконное бревнышко. На ее счастье десятник вспомнил про бумагу с надписью: «Первая очередь».
— А ну отходи! — крикнул он. — Сперва получает дрова школа…
Подростки начали помогать Варе подтаскивать бревна. Шофер прикрикнул на людей, греющихся у костра:
— Портки прожжете! Нет чтобы учительнице помочь!
От костра отделился человек в солдатской шинели, за ним другие. Бревна клали на весы сразу по четыре, по пять штук, а десятник называл одну и ту же цифру:
— Десять пудов.
Варя попросила положить на весы восемь бревен. И снова десятник произнес: «Десять пудов»…
К вечеру дрова были перевезены. Варя, уставшая, но довольная, понесла накладную в канцелярию. Из кабинета заведующего учебной частью доносился громкий разговор. Слышались голоса учительниц русского языка и пения, третий голос ей тоже был знаком. Где она слышала эти ханжеские интонации?
Неприятная догадка заставила Варю войти в кабинет. За столом сидела Софья Андреевна. Бывшая Варина начальница постарела, синеватые мешки под глазами были густо запудрены. Платье она носила по-прежнему темное, строгое, на груди был приколот какой-то жетон.
Глава двенадцатая
В тот же вечер в школе Яков Антонович сказал Варе, пряча глаза:
— Софья Андреевна раскаивается в своей ошибке. Она не может простить себе, что отказала вам от места… Отчасти виновата ваша молодость. Софья Андреевна будет заведовать у нас учебной частью. Вы огорчены? Напрасно, уверяю вас.
Слушая сейчас Якова Антоновича, Варя думала! «Жалкий у него характер — душа протестует, а на лице улыбка, и рука сама тянется обменяться рукопожатием».
Так и случилось с ним, когда на пороге кабинета он увидел Софью Андреевну. Господам попечителям теперь было выгоднее посылать грошовые подарки солдатам, чем содержать частную школу Белоконевой.
Софья Андреевна на педагогическом совете похвалила Варю за собранность. Война, тяжелая зима, голодные очереди морально надломили некоторых учителей. Кое-кто являлся в школу небрежно одетым, небритым. Варя же приходила всегда в хорошо отутюженном платье с белым воротничком.
Варя не верила в искренность этих похвал бывшей начальницы. Но постепенно она смирилась с тем, что снова пришлось работать с ней под одной крышей. Да и появились другие невзгоды.
Варю обижали скупые письма Тимофея Карповича. Писал он редко. Не было в его письмах ни жалоб на тяготы солдатской окопной жизни, ни просьб. Исключением было лишь его последнее письмо. Заканчивалось оно довольно странной просьбой:
«Сходи на Механический завод, вызови из мастерской Дмитрия или токаря Андреева и передай, что мы, солдаты маршевой роты, — я, Федоренко, Корочкин, — век будем помнить кладовщика Геннадия Игнатьевича Козлодумова. Золотой человек! Иначе его не любило бы заводское начальство».
На конверте стоял штамп: «Просмотрено военной цензурой». Варя не сомневалась: за просьбой скрывается что-то важное. Не таков Козлодумов, чтобы делать людям добро. У Вари возникло подозрение: не он ли тайком выдавал большевистски настроенных рабочих?
Откладывать было нельзя. За четверть часа до гудка на обеденный перерыв Варя подошла к проходной. Дмитрий вышел со старым рабочим — это был Андреев.
Прочитав письмо, Андреев сильно сжал шершавой рукой гладко выбритый подбородок и, помолчав немного, глухо сказал:
— За такие художества — на тачку и за ворота, а то подстеречь вечерком… — Спохватившись, он быстро поправился: — Напишите: Андреев, мол, кланяется и просит передать спасибо. Мы и не примечали стараний кладовщика. Если встретит Сидорова и Зайцева, им тоже поклон. Они недавно взяты в маршевую роту. Об остальном Тимофей Карпович пусть не беспокоится…
Варя проснулась от шороха. В темноте смутно выступал синеющий прямоугольник окна. За дверями кто-то тихонько постукивал нога об ногу.
— Кто там?
— Я, Варенька.
Откинув крючок, Варя юркнула в теплую постель. От Анфисы Григорьевны несло морозом. Она была в полушубке и валенках. Развязав шаль, Анфиса Григорьевна зажгла лампу и зашептала:
— Страхи-то какие! Полиции видимо-невидимо на Петровском острове. Сыщики баграми шарят в прорубях на Ждановке. Дворник из соседнего дома заночевал у кума на лесопилке, а утром обоих в участок повели. Замучили их допросами, всё спрашивали про какой-то мотор. А потом в участок принесли калошу, нашли ее у полыньи, против дома князей Белосельских. Говорят, водолазов затребовали из Кронштадта.
Из бессвязного рассказа квартирной хозяйки Варя поняла, что убили какого-то известного человека. Сон пропал. Варя оделась и вышла на улицу. У кинематографа «Слон» собралась толпа.
— Божий человек, жил, никому не мешал, — всхлипывая, говорила дама.
— Гришка-то божий человек? Конокрад! — Мужчина в солдатском ватнике расхохотался. — Чудно, право: человек пьянствовал, молоденькие фрейлинки в баньке спину терли — и пожалуйте, попал в великомученики. — Он плюнул на панель и под одобрительный гул зашагал в сторону Ждановки.
Продавцу газет не дали дойти до угла, его окружила толпа. Деньги совали ему в руки, карманы. Отойдя на два-три шага, люди развертывали газеты.
Редакции будто сговорились. Довольно подробно рассказывали про «поиски трупа важного лица». В некоторых корреспонденциях встречались белые полоски — цензурные изъятия, что еще большей загадочностью окружало поиски на Ждановке и Малой Невке. Кто же убит? Об этом газеты умалчивали. Но в городе называли одну фамилию: Распутин.
К полудню к дому № 64 по Гороховой улице съехалось столько автомобилей и колясок, что городовой отсылал извозчиков на «пятачок» возле казарм.
Почитатели и кликуши приезжали выразить соболезнование распутинским дочерям. У одной из них на днях застрелился жених-офицер, у другой на волоске висела уже назначенная свадьба: жениху, князю Микеладзе, была нужна только близость Распутина к царствующему дому.
