— Отлежусь дома, до гудка бы простоять, больных-то у нас не жалуют, сгонят с места. — Фирфаров застонал. — Иди, не канителься со мной, под штраф угодишь, а ироду набреши поскладнее: вызвали-де в контору.

— Так я пойду, — сказал мастеровой. — Прислать кого?

— Оставь мальчишку, — попросил Фирфаров. — Отпустит, с ним доберусь.

Сердобольный солдат вынес из караулки медный чайник и кружку.

— Выпей, чай своей заварки, не казенный. — Солдат, опустившись на корточки, налил полную кружку душистого чаю.

— Маленько полегчало. — Фирфаров вернул кружку. — Хорош чаек.

— Не уйдешь от лазарета. Без здоровья оружейному ты не нужен, — уговаривал солдат. — Отведу.

— Справку освободительную дадут, а на что она, — шептал Фирфаров, — бумажка докторская деньги и боны не заменит. Лавочник Колесников на что терпелив, и то погрозил: не погашу долг — лишит заборной книжки. Шутка сказать — рассчитаться за все, что наели. Прошлый месяц я десять ден прохворал, вдобавок мастер штрафанул. А за что?.. И самому сатане неизвестно… В получку выдали две трешницы и серебряной мелочи. Жена отвезла в ломбард самовар. Из чугуна чай пьем. Ох, жжет. — Фирфаров застонал и перевалился на живот. — Нанюхался окаянных зелий. Они не то что легкие — золото растворяют.

Николай Емельянов возвращался со стрельбища, носил котелок щей батьке. Из милости взяли старого на поденку — протирать винтовки после стрельбы, положили сорок копеек в день, как мальчишке.

Старший сын у Емельяновых крупнее отца, бороду не отпускал, носил усы, а вот проницательный взгляд глубоко посаженных глаз был емельяновский.

Николай прибавил шагу, еще издали по зеленой косоворотке узнал Фирфарова.

— Свалила все-таки отрава. Пока не поздно, — перебирайся к нам в инструментальную, — предложил Николай. — Тебе жить и жить. Дочки еще не на выданье.

— Жалованье в инструментальном пожиже, — обронил Фирфаров. — Рано семью завел. Достучу в травилке. Пенсию честь честью положат.

— Здоровьем не дорожишь, стой у чана, — рассердился Николай. — Жди, положат пенсию и деревянный мундир.

— Месяц до конца не дотянул, а пятый раз вытаскивают, — невольно пожаловался Фирфаров и усмехнулся: — Повезло, в рубашке родился, мастер не заметил, как свалился, а то бы отвел душу. Пособите, братцы, — Фирфаров, держась за солдата и парнишку, поднялся с земли, — поплетусь.

И пяти шагов он не сделал: подкосились ноги, солдат успел придержать за локоть.

— Прижало, не миновать доктора, а он уложит в постель, — с болью вырвалось у Фирфарова. — Эх, не жизнь, каторга без кандалов.

Он высвободил руку, словно проверял себя, сделал шаг, еще шаг — и повалился. Не поддержи опять солдат — упал бы.

— К морю и теплому солнцу сердешного отправить, — сказал солдат, — еще молод, осилит хворь, а с годами она глубже запрячется, на лопатки положит.

Под руки увели Фирфарова к врачу. А Николай остался у старого тополя. Незаметно подошел Анисимов.

Из окна мастерской увидел, как отхаживали Фирфарова.

— В чем душа держится… Помню, я в один день с Егорычем поступал сюда, на казенный, — заговорил Анисимов.

— Он, пожалуй, недели на две позже, — сказал Николай, — Припоминаю, в образцовую и механическую мальчиков набрали, место было лишь в красилке-травилке. В метрике прибавили ему лет, а жизнь-то укоротили.

— Жалость у нас бабья, — Анисимов сжал кулак, — погоревали, повздыхали — и разошлись. Недавно Землегляд мастеровых прутиками назвал. По очереди нас ломают, Фирфаров не первый. А кто следующий? И все безропотно.

Николай слушал рассеянно, оживился, когда Анисимов невзначай упомянул Землегляда.

— Что за человек?

— Познакомлю, — пообещал Анисимов, — вот у кого нашему брату ума набираться.

Анисимов случайно взглянул на чайник, мокрую рубашку в траве и заговорил о Фирфарове.

— Человек на оружейном — прутик, сломают, выбросят, а мы только по углам ропщем, вот чахотка и сгубит человека.

— Солдат тут до тебя умно судил-рядил, — сказал Николай, — на теплое солнце, горный воздух Егорыча отправить, лечить серьезно.

— Не по нашим деньгам тот край, где чахотку лечат, — трезво рассудил Анисимов. — Лучше миром просить генерала перевести Егорыча винтовки принимать в комиссии. И жалованье выше, и воздух не отравленный. А зимой там совсем благодать — дворники дров не жалеют, у офицеров не побалуешь.

— Фирфаров упрямый, звал в инструментальную — не идет, — возразил Николай.

— У солдата, пожалуй, правильная голова, — подумав, согласился Анисимов. — Богачи ездят в Крым, на кислые воды, и там с болезнями расстаются. Вот бы в Крым и отправить беднягу полечиться.

— Кто его отправит? Начальник в травилке — камень, а мастер — редкая сволочь, — сказал Николай. — Чуть что — за ворота…

— Выше постучимся, — предложил Анисимов и свернул на дорожку к заводской конторе. — Не поможет полковник, до генерала дойдем.

Эта решительность до того была не в характере медлительного Анисимова, что Николай растерялся, поотстал.

— Куда торопишься, дров сгоряча бы не наломать, — Николай заговорил с беспокойством. — Боюсь, навредим Фирфарову, он скрывает от начальства болезнь, и еще… Вдруг полковник спросит, кто нас уполномочил?

— Уполномочил кто? — спросил Анисимов. — Я отвечу… совесть нас уполномочила!

Николай повторил за Анисимовым:

— Совесть уполномочила! Правильно рассуждаешь. Пошли к полковнику.

Правитель канцелярии решительно заслонил дверь кабинета.

— Неприсутственный день.

— Ждать присутственного, а мастерового ногами вперед вынесут?

У чиновника сползли на кончик носа очки, он испуганно дернулся в сторону.

Полковника мастеровые застали врасплох. Вид у него был не барственный, китель с регалиями висел на спинке стула, а он сам, в вельветовой куртке, похожий на заштатного приемщика, рассматривал новое кружало. Инспектор артиллерийского ведомства дал ему высокую оценку, начальник образцовой — резко отрицательную. Кто же прав? Генерал просил не медлить с ответом. И вот, когда нужно сосредоточиться, посмели ему мешать. Подняв голову, полковник нахмурился.

— Фирфарова без чувств вынесли из красилки, — заговорил Николай. — Кислоты и лаки человеку здоровье сгубили — чахотка его поедает, требуем отправить в Крым лечиться.

— За счет казны, — вставил Анисимов.

Полковника сейчас раздражало все: и мастеровые, что ворвались в кабинет, и трусливый правитель канцелярии, виновато заглядывающий сюда, и докучливый генерал. На языке вертелось: «В Крым? А почему не в Герберсдорф? Признанный мировой курорт». Но он сдержался, — наверно, депутация. Хочешь не хочешь, а терпеливо выслушай весь этот бред.

— Казна не обеднеет, — настаивал Анисимов.

— Фирфаров не крепостной, знал, на что шел. Если чахоточных и слабых здоровьем мастеровых возить в Крым за счет казны, то завод выгоднее закрыть, — резко ответил полковник. Опомнился, заговорил мягче: — Лечите больного обществом, пустите лист, как делаем иногда мы в офицерском собрании.

Вынув из кителя бумажник, полковник протянул мастеровым пятирублевую бумажку.

— Открою лист, генерал, господа начальники мастерских не откажут, пожертвуют, кто сколько может.

— На бедность? — Николай навалился на стол, Анисимов предупреждающе наступил ему на ногу — не горячись.

— Мы не на паперть шли…

— Нищим подают медяки, — сухо ответил полковник, — жертвую кредитный, сожалею, но собственного монетного двора у меня нет.

«Дешево ценят на оружейном человеческую жизнь», — подумал Николай, не удержался, сказал:

— С листом ли, с шапкой на паперти — одно и то же.

— Не желаете пускать лист жертвователей, дело ваше, — полковник убрал деньги в бумажник. — Не навязываю. Можно Фирфарова с красилки и на пенсию вывести. Поблагодарит ли он ходатаев?

Выбравшись из кабинета, Николай с досады плюнул. Ругал себя за горячность и Анисимов.

— Не получилось, а хуже бы бедняге от наших хлопот не стало. Хитер полковник, под корень срезал.