Николай Иванович вдруг понял, что он не боится Сталина. Вчера еще боялся, даже сегодня, а сейчас — нет. Ему стало весело, он пропел что-то из какой-то оперетки, достал из шкафа бутылку коньяку, яблоки, шоколад. Налил рюмку, произнес вслух, глядя на себя в зеркало:

— Твое здоровье, Колька Ежов. Живи, пока жив.

Влил коньяк в рот, пополоскал его, проглотил. Потом позвонил дежурному:

— Кто у нас на телефоне?

— Кацман и Данилова.

— Новенькие, что ли?

— Не очень: Кацман полгода работает, Данилова шестой.

— Замужем?

— Данилова замужем, Кацман нет.

— Что, рожей не вышла?

— По-моему, как раз наоборот.

— Звонят часто?

— Нет, почти не звонят.

— Пришли мне… эту… Кацман? Как ее зовут?

— Соломия… То есть Софья.

— Вот и пришли мне ее… эту Софью-Соломию. И до утра меня нет. Понял?

— Так точно, товарищ генеральный комиссар.

Софья-Соломия оказалась на голову выше Николая Ивановича, несколько полноватая, с круглым приятным лицом и большими черными глазами. Она вошла и остановилась у двери, сложив на животе руки, тихо произнесла:

— Здравствуйте, Николай Иванович. С Новым годом вас.

— Спасибо. И тебя с Новым годом. Проходи, — велел Николай Иванович. — Видишь, мне одиноко, тебе тоже, Новый год все-таки, давай отпразднуем вместе. Садись рядом, — хлопнул ладонью по дивану, и смотрел не отрываясь, как она приближается, одергивает платье, садится.

— Замужем была?

Кивок головой.

— Дети есть?

Мотнула головой из стороны в сторону.

— Что ж, бывает, — посочувствовал ей Николай Иванович, пристально разглядывая ее лицо и фигуру. Затем протянул ей рюмку, до краев наполненную коньяком. — Давай выпьем за твоих будущих детей, за тебя, чтобы все живы-здоровы были и до старости дожили, а еще лучше — до полного коммунизма.

Софья-Соломия ломаться не стала, коньяк выпила храбро, яблоко ела из рук Николая Ивановича. Когда он стал расстегивать ей блузку, не сопротивлялась, а только все смотрела на него и смотрела, точно пытаясь что-то понять такое, чего раньше понять никак не могла. Впрочем, и видела-то она его издалека, да и то пару раз всего: работа у нее такая — пришла на коммутатор и до позднего вечера, только голоса прорываются в наушниках, а по голосам она знала всех начальников Большого дома. А уж наркома Ежова — тем более.

Когда дело дошло до байковых с начесом штанов Софьи-Соломии, она задержала руку Николая Ивановича, уже вцепившуюся в эти штаны, предупредила испуганным шепотом:

— У меня месячные.

— Чего ж сразу не сказала?

— Боялась.

— Ничего, веселее будет, — хохотнул Николай Иванович и решительно потянул с женщины розовые штаны с начесом…

Вечером, незадолго до отбоя, дверь в камеру отворилась, вошла плоская женщина в белом халате, тюремный врач Марта Розенблюм. Она брезгливо глянула на Николая Ивановича Бухарина, понуро сидящего на своей кровати, как женщины глядят на мужчину, который никуда не годится и с которым она вольна делать все, что захочется, приказала жестким голосом тюремного надзирателя:

— Разденьтесь до пояса: я должна вас осмотреть.

Николай Иванович знал, что спорить или интересоваться, с чего бы это вдруг тюремному начальству понадобился этот осмотр, бессмысленно: и не скажет, и могут за нарушение режима отправить в карцер. Поэтому молча стащил с себя свитер домашней вязки, затем теплую байковую рубаху, теплую нижнюю рубаху и предстал пред очи тюремного врача исхудавшим, с выпирающими ребрами, впалой грудью и обвисшими плечами — и это при том, что кормят здесь весьма недурно.

Врачиха, стараясь как можно меньше касаться Николая Ивановича руками и белоснежным халатом, словно заключенный был испачкан какой-то прилипчивой дрянью, выслушала его легкие и сердце, посчитала пульс, измерила давление, заставила показать язык, вытянуть руки вперед и дотронуться поочередно указательными пальцами до кончика носа. Спросила, нет ли жалоб, и, недослушав и ничего не сказав, покинула камеру.

Тотчас же явился пожилой еврей-парикмахер, подстриг и побрил Николая Ивановича, и тоже молча, лишь сопел и пыхтел от усердия, а Николай Иванович гадал, к чему бы именно сегодня такое к нему внимание, и сердце вдруг забилось неровными толчками в ожидании невозможного: свидания с женой, встречи со Сталиным или еще с кем-то из руководителей партии и государства: ведь он писал им, просил, умолял и о свидании, и о встрече.

Затем его повели в душевую, дали там кусок хозяйственного мыла и замусоленную мочалку: мойся. Когда он вернулся в камеру, на койке лежал черный костюм в серую полоску, белая рубашка и синий в полоску же галстук. Велели одеться. Дрожали руки, пуговицы не попадали в петли, галстук не хотел никак завязываться нужным узлом, а воображение уже рисовало и свидание, и встречу, и бог знает что.

Николая Ивановича не подгоняли, надзиратель терпеливо ожидал, прислонясь плечом к стене, звенел от нечего делать ключами. Вышли, знакомые коридоры, знакомый кабинет следователя Шейниса. У следователя сидел Ежов.

Шейнис любезно предложил Николаю Ивановичу Бухарину сесть на стул возле стола, спросил, нет ли у него претензий? — претензий не было; не желает ли сделать заявление? — желания сделать заявление тоже не оказалось, — после чего предложил подписать бумагу, из которой следовало, что Николай Иванович Бухарин, уличенный следствием в преступных деяниях, предусмотренных многими пунктами статьи 58, в деяниях сих сознался и на предстоящем судебном разбирательстве от оных отказываться не собирается.

Николай Иванович подписал бумагу, не читая.

— Вот и прекрасно, — сказал Шейнис, плотоядно улыбаясь толстыми губами. — Сами понимаете, любезнейший, что если вы нарушите свое обещание, то ваши близкие ответят за это ваше нарушение. Вы же не хотите им зла? Не правда ли?

— Что с моей женой? — хрипло выдавил Николай Иванович, глядя на молчаливо сидящего Ежова.

— Которая из них?

— То есть — как? — не понял Николай Иванович. — У меня всего одна жена. Я не султан турецкий, — попробовал он съязвить

— Значит, последняя?

— Можно и так сказать, — сдался Бухарин.

— Она пока… пока на свободе. Дальнейшее зависит от вашего поведения, — все с той же гаденькой улыбкой ответил Шейнис.

Николай Иванович хотел сказать, что он ему не верит, но не сказал: а вдруг и правда, что на свободе? Вместо этого спросил, на сей раз прямо обращаясь к Ежову:

— Я писал вам, Николай Иванович, писал товарищу Сталину, но ни от кого не получил ответа. Чем я могу это объяснить?

— Ответ на свои письма ты получишь в процессе судебного разбирательства, — усмехнулся Ежов. И добавил: — На имя товарища Сталина, как и на мое тоже, приходит столько писем, что не только отвечать, прочитать их невозможно.

— Я полагал…

— Мало ли что ты полагал, — грубо оборвал его Ежов и отмахнулся рукой, как от назойливой мухи. — Если бы полагал то, что надо полагать настоящему большевику, не сидел бы здесь.

— А где, позвольте вас спросить? — еще раз попытался сострить Бухарин, но Ежов на его остроту даже не шевельнул бровью.

Тут же последовала команда встать и следовать на выход. Три дня Бухарина никто не тревожил. И все эти дни он пытался понять, зачем Ежов приходил в допросную камеру. Услужливое воображение подсказывало и то, и это, и пятое-десятое, но время шло, а ни одно из них, кроме предстоящего суда, не подтверждалось.

Все эти дни кормили как на убой, в полдень даже давали простоквашу. И по этому поводу Николай Иванович терялся в догадках: с чего бы это? Уныние и покорность судьбе сменялись надеждой и даже оптимизмом, но логика всякий раз брала верх — и безнадежность торжествовала.

На четвертый день утром вновь пришел парикмахер, побрил, подравнял височки, бородку и усы. Принесли завтрак: пшенная каша с маслом, яйцо всмятку, булочка с изюмом и настоящий кофе с молоком. Затем одевание в давешний костюм. Николай Иванович заметил, что костюм за эти три дня пригнали по фигуре — ничто нигде не висит и не топорщится. А может быть, это совсем другой костюм. И вновь волна оптимизма охватила издерганную душу Николая Ивановича, но пока вели да везли, оптимизм улетучился, душа опустела и заскулила брошенным в подворотне щенком.