Люшков остановился за кустами, не выходя на открытое место, некоторое время разглядывал лежащую перед ними местность, сверкающую на солнце гладь пруда, купу раскидистых дубов вдалеке, ткнул пальцем себе под ноги, приказал:

— Останешься здесь, подождешь. Если услышишь два выстрела из маузера, знай, что нужна помощь. Но я думаю, что помощь не понадобится.

И пошел к дубам.

Агент оказался здоровенным бородатым детиной лет сорока пяти, с детскими глазами небесной голубизны. Одет в брезентовую куртку, шаровары с вылинявшими желтыми лампасами, на ногах сапоги, на голове баранья шапка, за спиной японская винтовка, на поясе большой охотничий нож.

Обменялись паролем и отзывом. Некоторое время рассматривали друг друга с подозрением, но Люшков улыбнулся доверчиво — и в глазах казака исчезла настороженность. Сели на лавочку под старым дубом, смахнув с нее мусор, скопившийся за несколько месяцев. Агент оказался словоохотливым, рассказал, что в район сопок Безымянная и Заозерная прибывают новые японские части, размещаются неподалеку от границы, обучаются каждый божий день атакующим действиям и стрельбе. За Безымянной сопкой стоят две четырехорудийные шестидюймовые батареи. Видел бронемашины и танки. Но дальше, в сторону моря, закрытая зона, и что там происходит, сказать затруднительно.

— Нам почему служишь? — спросил Люшков, когда казак закончил свой рассказ.

— Обидели. Свои обидели, — пояснил казак, но дальше распространяться не стал.

— Тебя Степаном зовут?

— Стяпаном.

— А к России, к Советскому Союзу, ты как относишься?

— К России-то? — Казак почесал за ухом, вздохнул. — Россия — она Россия и есть. Родина, одним словом.

— Значит, зла ты ей не желаешь…

— Как можно!

— А японцы желают. И зло это надо предотвратить, не допустить то есть.

— Оно понятно.

— Вот что, дядя, — начал Люшков самую трудную часть разговора. — Я есть начальник краевого управления НКВД Люшков. Слыхал?

— Баили про какого-то Люшка…

— Стал быть, про меня. У меня дело до японцев огромной государственной важности и секретности. Про это дело знают в Москве. Про тебя там тоже знают…

— Ишь ты! — восхитился казак и сдвинул шапку на ухо. — Далече, однако.

— Так вот. Ты должен проводить меня до японского поста. За это тебе хорошо заплатят. Понял? А после того, как я переговорю с японцами, ты меня проводишь назад. Учти, если я пропаду, твоя семья за меня ответит.

— Чо ж не понять-то. Все понятно. Однако, как же я апосля-то? Скажут: краснопузым, извиняйте, служил — и к стенке.

— Не скажут. Тебе совсем не обязательно светиться. Деньги — на месте. Проводишь, покажешь, получишь деньги — и в сторону. Так тебя устраивает?

— Устраиват. Так годится, товарищ начальник. — Степан поднялся на ноги, посмотрел сверху на сидящего Люшкова, произнес: — Что ж, с богом, как говорится. Черт не выдаст, свинья не съест. Пошли, что ль?

Через два часа ходьбы по тайге вышли к дороге.

— Вот по энтой дороге с полверсты, — произнес Степан таинственным полушепотом, задержавшись в густом осиннике. — Там ихний лагерь, япошков то исть, расположен: палатки, посередке фанза такая с флагом — в ей как раз и будет начальство ихнее. Полковник Намура. По-русски хорошо говорит… — Спросил, заглядывая в глаза Люшкова: — А мне где вас ожидать-то?

— Завтра на этом же месте в… десять часов утра. Часы-то у тебя имеются?

— Часы-то? Часы-то нам без надобностей: так время знаем. Когда по солнцу, когда как.

Люшков достал из-за пазухи пачку японских йен, протянул казаку.

— Это тебе аванс. Остальные получишь завтра. Значит, до встречи.

— С богом.

И долго еще Степан смотрел вслед странному человеку, назвавшемуся Люшковым. Что-то было в этом человеке не то, что-то обманное. Жид, одним словом, а жидам какая вера?

Однако на другой день Степан все же пришел на условленное место, но не напролом, а таясь, вслушиваясь и внюхиваясь в парной воздух насыщенной влагой тайги. И не к десяти, а едва рассвело.

За час до назначенной встречи со стороны японского лагеря прибыло десятка два солдат с офицером, они окружили место встречи, затаились. И Степан ушел, так и не показавшись им на глаза, не хрустнув веточкой, не шелохнув листвой. И больше на границу ни ногой. Да только японцы вскоре повязали Степана: и йены оказались фальшивыми, и Люшков подробно описал своего провожатого, назвав фамилию и имя.

До самого японского лагеря Люшков никого не встретил. Шел, оглядываясь и прислушиваясь. Больше всего боялся, что его подстрелит из засады какой-нибудь хунхуз, позарившись на зеленый армейский плащ-накидку и хромовые сапоги. Тот же Степан — рожа зверская, такой прихлопнет и не задумается. К тому же явно что-то заподозрил.

За поворотом дороги вдруг всполошились сороки, невесть откуда взявшиеся, — и у Люшкова от страха ноги ослабели настолько, что он вынужден был сесть на землю и какое-то время приходить в себя. На мгновение возникло даже сожаление о сделанном: что если его опасения лишь плод собственной фантазии, что никто арестовывать его не собирается, а Горбач прислан в Хабаровск исключительно потому, что Люшков свое дело в ДВК сделал и его ждет новое назначение? И правда, почему именно его и непременно в расход? Или Сталину не нужны преданные ему люди? С кем он останется? Кто будет расправляться с его врагами?

Выкурив папиросу и глотнув из фляги коньяку, Люшков почувствовал себя лучше, вздохнул, тяжело поднялся и пошагал дальше. Гамарник тоже, небось, мучился, а пулю в лоб все-таки себе пустил. Идейный. А от Люшкова они не дождутся.

Сразу за поворотом дороги открылось обширное поле и ряды пятнистых парусиновых палаток. Люшков набрал в грудь побольше воздуху и вышел на открытое место. Он шел прямо на японский лагерь, высоко вскинув голову, всем своим видом стараясь показать, что он знает, что делает, что он японцам не враг, но и себе тоже.

Возле палаток ходил часовой. Заметив Люшкова, он, противу ожидания, не стал ни кричать, ни брать винтовку с длинным ножевым штыком на изготовку, он вообще почти не обратил на приближающегося Люшкова внимания. Однако, когда тот приблизился к нему шагов на десять, поднял руку ладонью вперед, и Люшков остановился. По-видимому, русские здесь были не в диковинку.

Появился офицер, что-то спросил по-своему. Люшков передернул плечами, сказал, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и властно:

— Позови свое начальство! — И добавил: — Полковник Намура.

Офицер смерил Люшкова с головы до ног презрительным взглядом щелочек-глаз, что-то сказал своему солдату и зашагал между палатками по дорожке, усыпанной желтым песком. Вернулся он через десять минут уже с двумя солдатами. Те встали сзади Люшкова, офицер повелительно взмахнул рукой, и уже вчетвером прошагали к палатке, над которой висел белый флаг с красным кругом посредине.

Полковник Намура оказался низкорослым человеком, до странности похожим на плакатного японца, какими их рисуют в России со времен русско-японской войны: узкоглаз, скуласт, редкие кривые зубы наружу. Он особенно казался невзрачным рядом с массивным и рослым Люшковым. Яркое солнце, висящее над сопками, пронизывало палатку насквозь зелеными лучами. Оттого и полковник казался зеленым, какого-то лягушачьего цвета.

Едва войдя в палатку, Люшков откинул капюшон, обнажив фуражку с красной звездой и малиновым кантом, затем распахнул плащ-накидку, актерским движением полных плеч сбросил ее на пол — и предстал перед японцами во всем блеске своих ромбов, золота шевронов, звезд и орденов, да, к тому же, еще и полевая сумка, маузер в деревянной кобуре и бинокль: хотел поразить, придать своему переходу на сторону японцев значение почти эпохальное.

Однако на лицах полковника Намуры и офицера не дрогнул ни один мускул, разве что глаза сузились еще больше.

— Я комиссар государственной безопасности третьего ранга Генрих Самойлович Люшков, начальник Управления НКВД Дальневосточного края, — отчеканил Люшков. — Я порываю со своим прошлым, порываю с преступным коммунистическим режимом и прошу у японского правительства политического убежища…