Впрочем, Бабеля, похоже, прельщает не сама женщина, а положение ее мужа. Все любовницы, какие у него есть и были, жены либо высокопоставленных чекистов, либо военных, либо каких-то знаменитостей. Остальные — в виде исключения. Что он в них ищет? Острых ощущений, которые могут предоставить ему их мужья? Разнообразия? Защиты от возможных превратностей судьбы? Идиот! Он не понимает того, что его легко можно обвинить в шпионаже и вербовке шпионской же агентуры среди жен высокоинформированных должностных лиц… Может быть, взять и нагрянуть, застукать на месте преступления? То-то же будет картинка…

Николай Иванович закурил новую папиросу, жадно затянулся дымом. Он не ревновал Бабеля к своей жене, он вообще ничего не имел против их связи. Более того, он боялся показывать, что знает об этой связи, ибо иначе надо что-то предпринимать, чтобы эту связь разрушить. А что-то предпринимать по собственной воле с тех пор, как занимает ответственные должности, Николай Иванович не способен. Вот если бы ему приказали… Но приказать может только Сталин, а Сталину нет дела до личной жизни наркома внутренних дел. Пока нет дела — Николай Иванович на сей счет не заблуждался.

Что касается жены, так ее понять можно: бабе нужен мужик. А Евгения Соломоновна давно не пробуждает в Николае Ивановиче никаких чувств и желаний, то есть мужа у нее как бы и не существует. А все потому, что Николая Ивановича если и тянет к женщинам, то разве что к молоденьким, особенно к девственницам и особо смазливым. Но свою похоть он предпочитает растрачивать на мальчиков определенного рода, делает это не чаще раза в месяц, тайно, со всякими предосторожностями. С другой стороны, даже удивительно, что его жена способна у кого-то определенные чувства и желания пробуждать: до Бабеля, с которым Евгения Соломоновна спуталась еще в Берлине, а Ежов даже не знал о ее существовании, она путалась с литератором Авербахом, музыкантом Фридманом, артистом театра Мейерхольда Глубоким, потом… всех и не упомнишь.

Да если бы она одна! Многие жены ответственных работников ведут себя точно так же — уж Николай-то Иванович знает это доподлинно. С жиру бесятся, что ли? Доходит до того, что мужья меняются женами, жены — мужьями. Или живут этаким колхозом. Это еще одно доказательство разложения так называемого «тонкого слоя революционеров». Между тем все они с некоторых пор особенно громко кричат о том, что семья есть ячейка коммунистического общества, что надо беречь и укреплять эту самую ячейку. Более того, трудно сегодня найти больших патриотов, чем те, которые еще вчера высмеивали патриотизм как проявление буржуазной дикости, сделав это слово контрреволюционным и ругательным. А еще удивляются, за что их ставят к стенке. Тот же Бухарин — сидит в Бутырках и пишет, пишет, пишет… А о чем, спрашивается? Да все о том же: за что меня посадили, если я ни в чем не виноват ни перед партией, ни перед советской властью? Небось и Бабель будет писать, если ему предоставят такую возможность…

С Бабелем у Евгении Соломоновны самый длительный роман… Пыхтит, небось, бедная: в Бабеле пудов шесть с половиной, не меньше… кровать скрипит… Бабель сопит… — сплошной восторг и изумление. Пусть их себе забавляются… А Николаю Ивановичу на этой постели не лежать, он давно не пользуется общей со своей женой постелью, тем более что кто только на ней не возлежал в объятиях любвеобильной Соломоновны!

Пусть пока забавляются. Всему свое время. Сам же он утешится в другом месте.

В это же самое время, когда Ежов рассуждал сам с собой о превратностях человеческих судеб, Сталин принимал в своем кабинете начальника политуправления Красной армии комиссара первого ранга Льва Захаровича Мехлиса.

Мехлис сидел за длинным столом для заседаний, вытянув к Сталину острое лицо и следя за ним проваленными глазами. Во всей его поджарой фигуре чувствовалась готовность вскочить и бежать, сломя голову, куда прикажет Хозяин. Именно такой готовностью он отличался, работая личным секретарем Сталина в двадцатые годы, самые для Сталина трудные и решающие.

Мехлис многое знает о Сталине такого, чего не знают другие. Он изучил своего Хозяина, как самого себя, но никогда не пользовался ни своими знаниями, ни своим положением, если не считать того, что на каждом новом месте обрастал своими людьми, такими же, по его понятиям, лично ему преданными, как сам он был предан Сталину. И не всегда это были евреи.

Мехлис по-своему даже любил Сталина и боготворил его за способности быть незаметным и незаметно оказывать влияние на окружающих его людей. Сам Мехлис, человек весьма прямолинейный, недалекий и негибкий, такими способностями не обладал. Зато всегда точно угадывал, за кем сила, и ни разу не ошибся.

— Дальневосточный край потому и дальне-восточный, что на востоке и далеко от Москвы, — втолковывал Сталин Мехлису так, как втолковывают человеку исполнительному, но не способному на инициативу, которому надо все разжевать и положить в рот. — Но именно поэтому мы должны быть уверены, что там работают преданные партии и советской власти люди. Твоя, Захарыч, задача — разобраться, кого Гамарник насадил там в политорганы. Есть все основания думать, что насадил он там исключительно троцкистов. Разберись тщательно. Постоянно телеграфируй мне обо всем, что там происходит. Повнимательнее присмотрись к Блюхеру. Он там, в отдалении, стал своевольничать. Поговаривают, что пьет, в гарнизонах тоже пьянки среди командного состава, разворовывание продовольственного довольствия и вещевого имущества. Нам в ближайшие годы придется воевать, армия же у нас ни к черту. Пора наводить порядок. Я на тебя надеюсь.

— Будет сделано, товарищ Сталин.

— Не сомневаюсь. И еще. Туда же для наведения порядка в кадрах направлен комиссар госбезопасности третьего ранга Люшков. Человек он исполнительный, преданный партии и советской власти, но звезд с неба не хватает — ни чета тебе, — польстил Сталин Мехлису, но тот не повел даже бровью. — Ты с ним сотрудничай: у него большой опыт, но и приглядывай: как бы он там не наломал дров.

— Будет исполнено, товарищ Сталин, — дернул головой Лев Захарович.

— Я в этом не сомневаюсь, — заключил Сталин свои наставления. Затем проводил Мехлиса до двери, крепко пожал руку, пристально глядя в провальные глаза своего бывшего секретаря, излучающие из глубины фанатический блеск, точно у Мехлиса постоянно держится высокая температура или он вот-вот заплачет.

Мехлис взгляд Сталина выдержал, не моргнув глазом.

Старший лейтенант Артемий Дудник стоял в тамбуре вагона, с волнением глядя на проплывающие мимо знакомые места: в пятый раз он ехал по Транссибу, и многие картины отпечатались в его памяти накрепко.

Вот сейчас за этими длинными строениями, — скорее всего, скотными дворами, — и небольшим сосновым бором за ними откроется широкая пойма с заливными лугами, а по ним там и сям стада коров и лошадей. Затем в распадке между сопками сквозь прибрежные деревья заблестит излучина Ангары, а если высунуть в окно голову, то можно увидеть вдали железнодорожный мост через реку Иркут, впадающую в Ангару, и трубы заводов Иркутска. Мост и трубы будут то пропадать, то возникать вновь, с каждым разом увеличиваясь в размерах, и Ангара слева тоже станет расти и шириться, пока не откроется широкий заречный простор, вздымающийся в небо, который не охватишь глазом, так что захватывает дух, а в голову лезут всякие мысли, не идущие к делу.

Каждый раз на этом месте Артемий испытывал с трудом одолеваемое желание сойти с поезда и остаться здесь навсегда: он бы вернулся к тем стадам, он бы… Нет, ничего бы он не сделал и никуда бы не вернулся. Но так сладко мечтать о покое, о туманных рассветах и закатах, о призывном мычании коров перед дойкой, щелканье пастушьего кнута, звучании рожка, о запахе парного молока и ржаного хлеба. А вместо этого…

Дверь в тамбур открылась, вышел Вениамин Атлас, с которым Артемий работал последние полгода на Дону. Их обоих включили в команду Люшкова, отправлявшуюся на Дальний Восток, в самую последнюю минуту. Более того, включили Атласа, а уж Атлас, когда у него спросили, как он относится к Дуднику, в таких ярких красках расписал своего начальника, что и Дудника включили тоже. Но не столько по протекции Атласа, сколько потому, что Дудник несколько лет прослужил на погранзаставах Дальнего Востока, знал тамошние условия и мог пригодиться именно как бывший пограничник: Люшков не терял надежды подкопаться под Фриновского, начальника погранвойск НКВД.