Ни Дудника, ни Атласа не наградили, ни тому, ни другому звания не повысили. Правда, сам Люшков вручил Артемию именной пистолет «вальтер» с благодарственной гравировкой на бронзовой пластине, а Вениамину Атласу именные часы. И то лишь после того, как их вновь включили в команду. Видать, в наградные списки, отправленные в Москву, не внесли потому, что не рассчитывали брать с собой. Теперь, после Москвы, почти все, кто работал под началом Кагана и Винницкого, щеголяли новенькими орденами, а у Атласа и Дудника как были на груди значки «Почетный чекист», так и остались. Да у Дудника старый еще орден Красного Знамени — за успешное выполнение спецзаданий по подавлению антоновщины.

Относиться люшковцы к Дуднику с Атласом стали лучше, но до признания своими дело так и не дошло. Дуднику это было как-то все равно, но Атлас такое отчуждение от остального коллектива переживал не на шутку и часто жаловался Артемию на эту вопиющую несправедливость:

— Ведь мы же члены одной большевистской партии — как же они могут! — возмущался он после очередного факта такого отчуждения.

Факты же все были мелкие: не пригласили на чей-то день рождения, обошли благодарностью за службу, не дали премии, послали в самый отдаленный район и тому подобное. Но чем мельче были факты, тем больнее били по самолюбию Атласа. Иногда он по своей горячности высказывал перед Дудником совсем уж крамольные мысли:

— Ищем каэров и вранаров, а они, может быть, совсем в другом месте. Как говорит товарищ Сталин: зазнайство, клановость и прочие пороки мещанского прошлого видны невооруженным глазом.

Дудник пожимал плечами и, если настроение было хорошим, подначивал:

— Ты сходи к Кагану и скажи: ты коммунист и я коммунист, но ты пьешь коньяк, а мы с Дудником — самогонку. Где, спроси у него, равенство и братство?

— А-а, тебе, Артемий, только хаханьки да хиханьки, а я о принципе. Зачем тогда делали революцию? И без всяких хаханек-хиханек должно быть так, что все люди братья… и все равны промеж себя. Так или нет?

— Не все. Есть еще и сестры, — насмешничал Артемий. — Да и сам ты… Ты почему своим братьям не дал сына обрезать? Если бы я был евреем, я не только сына, но и себя бы дал обрезать. И жену свою — тоже.

— У меня уже нечего обрезать, — сердился Атлас. — А жена… При чем тут жена? К тому же речь идет о членах партии, а не о членах иудейской секты. Я подозреваю, что ты считаешь мое решение не обрезать сына неискренним.

— Побойся бога, Веня! Очень даже искренним. Твой сын женится на русской, и однажды она его спросит: в каком таком сражении ты потерял часть своего достоинства? И что он ей ответит? Как же не искренне?

— Да пошел ты…

Но они ни разу серьезно не поссорились.

— Вот ты где! — воскликнул Атлас, увидев Дудника, доверчиво дотрагиваясь до его плеча. — А мы там насчет пообедать сообразили. Ты как, Артемий, насчет пообедать?

— Ну, раз сообразили, давай обедать, — согласился Дудник, гася окурок в пепельнице. — Кстати, сейчас мимо Ангары ехать будем, потом будет Иркутск, а дальше уже Байкал.

— Успеем до Иркутска пообедать?

— Успеем, — успокоил Дудник. — Еще ехать и ехать. — И спросил: — Капитан Андреев тоже будет с нами обедать?

— Разумеется. Хороший мужик, между прочим, — похвалил спутника Атлас, поглядывая на Дудника сверху вниз с отеческой любовью. — Не знаю, чего ты так на него взъелся?

— Не люблю, когда образованного из себя корчат, — сердито ответил Дудник. — Он, видите ли, в университете учился. Ну и что? Он потому там и учился, что мы с тобой едва четыре класса закончили, а на большее времени у нас не было: то с белыми воевали, то за бандами гонялись. Когда там учиться?

— Так ты что уже предлагаешь, интересуюсь знать, чтобы он нам кланялся каждый день за это? — вскинул покатые плечи Атлас и еще больше оттопырил нижнюю губу.

— Ничего я не предлагаю, а только чуть что, так он сразу же свою ученость показывает. Терпеть не могу. Помнишь, мы у Шолохова были?

— Ну?

— Вот тебе и ну. Человек поученее этого капитана, сам Сталин его знает, а держится как? Простецки держится, как с равными. То-то и оно. А этот вчера, как и мы с тобой, щи лаптем хлебал, а сегодня — куда та-ам! Фигу-ура!

— Ладно, не ворчи, Артемий, — добродушно толкнул его кулаком в бок Атлас. — Парень-то он в общем и целом положительный и настоящий партиец. А что любит выставить свои знания, так это уже по молодости и от изумления, что знания эти ему достались. Со временем пройдет. Шевелись давай, — подтолкнул он Дудника, — а то чай простынет.

В купе ехали четверо командированных военных: трое из группы Кагана, один, капитан Андреев, из наркомата внутренних дел, то есть как бы сам по себе. До этого он предпочитал ресторан, но последние два дня подключился питаться с остальными спутниками в складчину: дешевле выходит.

На откидном столике разложена снедь, купленная на предыдущей станции, за столиком этот самый капитан Андреев и старший лейтенант ГБ Натан Левин. У Левина новенький орден Красной Звезды над карманом габардиновой гимнастерки — за работу на Дону и Кубани. У Андреева орден Красного Знамени — неизвестно за что. Известно только, что старший брат его в больших чинах в НКВД — скорее всего, оттуда. На нижнем сидении доска с шахматными фигурами не доигранной партии: Левин с Андреевым играют в шахматы с утра до поздней ночи.

В Москве в группу Люшкова включили десятка два москвичей, большинство из которых вторые и третьи секретари райкомов партии. Они едут на смену тем, кого предстоит вычистить на месте. На москвичей люшковцы смотрят как на чужаков, те точно так же смотрят на люшковцев, но внешне это почти никак не проявляется, разве что разговоры в основном о погоде да о женщинах.

Дудник протиснулся к окну, рядом с ним сел Атлас, напротив Левин и Андреев. Обед весьма незамысловат: жареный омуль, буроватые помидоры, пупырчатые огурцы, перья зеленого лука, редиска, огромный каравай домашнего хлеба.

— Я смотрю на наше нынешнее состояние, товарищи, как на пребывание в отпуске: спишь, ешь, таращишься в окно и ничого ни робишь, як размовляють у нас на Пилтавщине, — начал свою речь Левин, большой любитель порассуждать, доставая из-под стола литровую бутылку водки. — Следовательно, имеем право и на такое послабление, как алкоголь. Как ты, капитан, на это смотришь?

— Все хорошо в меру, — уклончиво ответил рослый русоволосый капитан Андреев.

— А не в меру и не получится: одна бутылка на четверых, — рассмеялся Левин. — Давайте ваши стаканы, друзья. Выпьем за то, чтобы все наши враги были мертвыми, а все друзья живыми.

Выпили. Дружно захрустели огурцами и редиской.

— А вот есть анекдот, — не унимался Левин. — Едут в одном купе гражданский, военный и две барышни. Подходит время спать. Барышни, естественно, внизу, мужчины наверху. Военный прыг — и на месте. Гражданский пых-пых-пых — влезть никак не может. Военный и говорит: «Вы б, милые барышни, уступили место мужчине в положении, а то ведь он свалится сверху и кого-нибудь из вас же и пришибет». Те: «Ах-ах-ах!» Гражданский поменялся с одной барышней местами. Проходит часа два, барышня спускается сверху и говорит подруге: «Теперь твоя очередь».

Здоровый жеребячий хохот покрыл рев паровоза. Продолжая смеяться, все уставились в окно на Ангару, кипящую водоворотами.

— Наверху, между прочим, душно, — высказал свое суждение Андреев, когда река вновь скрылась за горным хребтом.

Все посмотрели на него с удивлением, затем новый взрыв хохота заставил дребезжать в купе стекла и зеркала.

— Водица в этой Ангаре — слеза, — мечтательно произнес Дудник, когда окончательно отсмеялись.

— Доводилось пить? — спросил Левин.

— Доводилось.

— А я вот недавно прочитал «Илиаду» Гомера, — сообщил капитан Андреев, как всегда не к месту и по каким-то своим соображениям. — Это поразительно, в голове даже как-то не укладывается, что три с лишком тысячи лет назад люди сочиняли такие вещи! А какие тогда были войны! Представляете? — из-за женщины девять лет шла Троянская война. Непостижимо! Убийство считалось геройством, а убил кого, обязательно сними доспехи. Почетнейшая добыча, а по-нашему — узаконенное мародерство. И при этом все как бы в родстве между собой через богов-олимпийцев…