Но как Атлас ни старался, одолел он всего двадцать шесть «дел». Однако Розин не стал выговаривать ему за это. Пробежав глазами несколько страниц, он удовлетворенно покивал головой и даже похвалил:

— Что ж, очень даже недурно. — И пошутил: — Это первые пять лет трудно, а потом ничего — привыкаешь. Завтра, надеюсь, ты свою норму выполнишь… — И, кивнув на толстую пачку «дел», похвастался: — Бери пример со своего начальства: я сегодня осилил шестьдесят одно «дело». А тоже поначалу не получалось.

— Я постараюсь, — заверил Вениамин Атлас Розина, покидая его кабинет.

В гостиничном номере, под храп своих соседей, Вениамину Атласу вспоминалась жена, ее мягкое уютное тело, вспоминался сын, которому неделю назад исполнился год, дом на тихой улице, спускающейся к Дону. Иногда вспоминались отец и мать, братья и сестры, их жены и мужья, племянники и племянницы, живущие, правда, не в Ростове, а в Минводах, Пятигорске и других соседних городах, — и так Атласу в такие минуты хотелось домой, что хоть вой серым волком. Забываясь тревожным сном, он, однако, видел не жену и сына, а бесчисленное множество листов бумаги, на которых было что-то написано его, Атласа, рукой, и горы серых папок с «делами», которые росли и росли на его глазах, заполняя пространство, окружая, наваливаясь, не давая дышать.

Во сне он храпел и, как и все, вскрикивал и стонал.

Лев Мехлис — человек целеустремленный, деятельный и дотошный. Как только были определены сроки партконференции Дальневосточного края, он тут же потребовал автомобиль и отправился в войска, прихватив с собой начальника политотдела округа. В гарнизон ближайшей от Хабаровска воинской части приехали без предупреждения. Была суббота — день политзанятий с личным составом.

Высоких гостей встретил дежурный по полку.

— Товарищ военный комиссар первого ранга! — кричал, побагровев лицом и шеей, молоденький старший лейтенант с измятой и вылинявшей красной повязкой на рукаве, на которой едва виднелись полустертые от частого употребления белые буквы. — За время моего дежурства в полку никаких происшествий не случилось! Личный состав полка находится на политзанятиях! Доложил дежурный по полку старший лейтенант Корнилов!

Мехлис, с брезгливым выражением на сплющенном лице, двумя пальцами дернул за один из торчащих из-под мышки дежурного засаленных концов, потом за другой — повязка встрепенулась и съехала на локоть. Старший лейтенант Корнилов, кося глазами, лишь сильнее прижал руку к боку, не давая повязке упасть. Но Мехлис сдернул повязку и, показывая ее сопровождающим лицам, тоненько вскрикнул:

— Это что? Эта грязная тряпка есть повязка дежурного по полку Рабоче-крестьянской Красной армии? Я вас спрашиваю, товарищи политработники, это что? Эт-то как наз-зывается? Снять с должности дежурного по полку и отправить на гауптвахту! Пять суток строгой гауптвахты! Вызвать сюда командира полка! Где замполит полка? Я вас спраш-шиваю!

Товарищи политработники смотрели на Мехлиса с тем тупым выражением лиц, которое возникает у военных, когда оправдываться перед начальством и отвечать на вопросы не имеет смысла: себе дороже, а выполнить его приказ невозможно.

Не дождавшись ответа от товарищей политработников, Мехлис швырнул повязку под ноги и, не взглянув на дежурного, пошагал к низкой бревенчатой казарме, самой ближайшей из таких же казарм, выстроившихся в ряд вдоль просторного плаца. Дежурный поднял повязку, сунул в карман, кинулся было в штаб полка, где, кроме часового возле знамени, никого не было, но передумал и побежал догонять начальство: снять-то его можно, да заменить неким, потому что завтра выходной, и все полковые и батальонные командиры во главе с командиром полка сразу же после обеда отправились на один из притоков Амура ловить идущую на нерест горбушу. Горбуша была очень существенным подспорьем для пропитания как самих командиров, так и их семей. Кое-что перепадало и рядовому составу.

Старший лейтенант Корнилов, прячась за спины приезжих, недоумевал: он был уверен, что начальник политотдела округа знает о рыбалке, что он и сам не прочь сегодня порыбачить, — в путину, как известно, день год кормит, — но не мог понять, почему тот не объяснил начальнику политупра Красной армии такой понятной и естественной вещи. А начальник политотдела округа не стал объяснять, ибо не мог предположить, что Мехлису взбредет в голову ехать в воинскую часть, расквартированную не в самом городе, где все для такой встречи было готово и предусмотрено, а в двадцати верстах от него. Он цепенел при мысли о последствиях и был уже не способен придумать, каким образом выкрутиться из этого положения.

Возле казармы курили два красноармейца, и с любопытством поглядывали на то, как какой-то начальник с большими красными звездами на рукавах разносит дежурного по полку. Один из куривших тоже был с красной повязкой на рукаве, по-видимому, дежурный по роте или дневальный. Завидев, что начальство направляется в их сторону, оба тут же, побросав окурки, скрылись в казарме.

Едва Мехлис и сопровождающие переступили порог казармы, как их оглушил яростный крик дневального:

— Ро-о-та-ааа! Смир-ррр-нааа! Товарищ комиссар! Четвертая рррота вторрррого батальона…

— Отставить! Что за вид! — дернул Мехлис замершего по стойке смирно курносого и белобрысого красноармейца за едва держащийся на впалом животе брезентовый ремень с оловянной бляхой. — Это есть дневальный по роте? Это есть разгильдяй и вредитель Красной армии своим позорным видом! Он к тому же не имеет достаточного понятия о воинских различиях и званиях! — гремел возмущенно Мехлис. Затем, поведя глазами в поисках начальника политотдела округа, визгливо вскрикнул: — Снять с должности и на гауптвахту! Десять суток гауптвахты! Самого строгого режима!

Мехлис не шибко-то разбирался в армейских делах и порядках, поскольку никогда в армии не служил, глубоко презирал военных, не помышляя даже в детских снах, что когда-нибудь облачится в военную форму. Зато был убежден, что армия — это настолько примитивная организация, что в ней может разобраться любой мыслящий человек. А Мехлис считал себя человеком не только мыслящим, но и весьма и весьма умным и образованным: как-никак, закончил Академию красной профессуры.

Однако сугубо гражданского ума его хватало лишь на то, чтобы представлять себе армию по парадам на Красной площади да по некогда прочитанным повестям Куприна. А те повести рассказывали больше о том, какой армия быть не должна. Должна же она, по мнению Мехлиса, ходить строевым шагом везде и всегда, громко кричать «ура», петь песни, колоть штыком чучела и умирать за мировую революцию. Напялив на свою тщедушную фигуру военную форму, он сразу же стал представлять себя командующим такой армией, которая громит всех врагов и безостановочно шагает по всему Земному шару.

Уничтожив дневального, Мехлис огляделся. Прямо перед ним, слева от дневального, вытянулось сооружение из толстых досок, в которых торчали винтовки. Справа находилась полуоткрытая дверь в жилое помещение казармы. Там виднелись ряды двухэтажных коек, застланные зелеными одеялами, и ряды табуреток возле них, зато не наблюдалось ни единой живой души. В самом конце казармы он углядел белую дверь с какой-то красной на ней табличкой. Инстинкт подсказал ему, что за этой дверью находится «Ленинская комната», и там, если верить докладу дежурного с белогвардейской фамилией (надо бы разобраться, откуда она у него) идут политзанятия. Чувствуя, как грудь его все больше распирает гнев (он был прав, говоря Сталину, что троцкисты довели армию до полного развала), Мехлис решительно направился к этой двери. За ним, стараясь громко не топать сапогами по надраенному до белизны деревянному полу, потянулись остальные: личный помощник самого Мехлиса, начальник Политотдела округа, его помощник, и самым последним совершенно раздавленный свалившимся ему на голову начальством дежурный по полку старший лейтенант Корнилов.

Мехлис распахнул дверь: перед ним, в пяти шагах всего, стоял, вытянувшись в струнку, молоденький младший политрук и таращился на вошедшего испуганными глазами на побелевшем лице. За его спиной белели одинаково тупые лица красноармейцев.