— Намочить не намочил, но штаны точно были мокрыми, товарищ Сталин, — ответил тот и скупо улыбнулся. — Я еще поставил у двери двоих из охраны. Никита как увидел их, так чуть не сел на пол: решил, что это по его душу.

— Ну, ты!.. Не очень-то, — погрозился Сталин, подняв на своего секретаря табачные глаза. — Не забывайся.

— Я не забываюсь, товарищ Сталин.

— То-то же. И вот еще что… — Сталин задумался на минутку, глядя куда-то в пространство, потом, кашлянув, произнес тише обычного: — Доставь-ка сегодня… в кремлевскую квартиру… часов эдак в десять… Киру Ивановну… Только без хамства.

— Будет исполнено, товарищ Сталин.

Кира Ивановна, жена командарма первого ранга Кулика, приглянулась Сталину на одном из домашних приемов, которые устраивал Ворошилов для своего окружения. Сталин, пожалуй, не обратил бы на эту вызывающе красивую женщину особого внимания, если бы не заметил с ее стороны повышенного и несколько странного внимания к себе. Именно странного, в котором он сразу не разобрался, но потом, по прошествии времени, вспомнив это внимание, определил его как внимание блудливой самки. Тогда Сталин лишь отметил это внимание, но никак внешне не показал, что заметил его.

Через несколько дней на его столе лежала справка о том, что представляет из себя Кира Ивановна Кулик. Ее отец, бывший граф и царский контрразведчик, расстрелян чека в восемнадцатом году во времена «красного террора»; мать в эпоху нэпа держала в Петрограде кафе. В нем работали Кира и две ее сестры. Затем Кира вышла замуж за нэпмана-еврея, которого вскоре «раскулачили» за какие-то аферы и отправили в Сибирь. С командармом Куликом она познакомилась в Сочи, тот втюрился в эффектную женщину и предложил ей руку и сердце. Кира Ивановна размышляла не слишком долго: быть женой красного генерала куда предпочтительнее жены торгаша, пребывающего в местах весьма отдаленных.

Что ж, жизненные установки этой бабы Сталину ясны, ее на первый взгляд странное внимание к нему тоже вполне объяснимо: бывшая графиня упорно лезет вверх, используя для этого мужчин и свою красоту. Что ж, можно пойти ей навстречу.

Через какое-то время Кира Ивановна вновь появилась на даче у Ворошилова вместе со своим мужем, командармом Куликом. На этот раз Сталин будто невзначай уделил ей несколько минут. Разговор зашел о кинофильме «Петр Первый», только что вышедшем на экраны страны. Кира Ивановна о кинофильме отзывалась восторженно, как и об одноименном романе Алексея Толстого.

— Мне особенно понравилась там сцена, в которой Петр Первый требует от Меньшикова, чтобы он показал ему его новую горничную! — воскликнула Кира Ивановна, блестя большими блудливыми глазами. — Как это символично, товарищ Сталин! Я бы даже сказала: революционно! Из кухарок в царицы! Мне кажется, царь Петр был первым революционером в России! Ах, простите мне мою революционную неграмотность!

— А вы не хотите повторить судьбу этой кухарки? — спросил Сталин, пристально заглядывая в глаза бывшей графини.

— В каком смысле, товарищ Сталин? — сделала она вид, что не поняла, о чем идет речь.

— В прямом.

— О-о! Вы мне, надеюсь, дадите время подумать?

— Разве Петр дал такое время бывшей кухарке?

— Ну, разве что для пущей аналогии! — рассмеялась Кира Ивановна, и все, кто присутствовал в зале, оглянулись на нее и Сталина, стоящих возле окна.

— Так я пришлю за вами, — произнес Сталин серьезно и, отвернувшись, пошел к столу. Краем глаза он заметил ревнивый взгляд Кулика и подумал, что надо бы подсказать Ворошилову, чтобы тот отправил своего наперсника в какую-нибудь командировку.

Так Кира Ивановна оказалась на даче в Кунцево. С ней не пришлось играть даже в ту весьма условную игру, в которую приходилось играть с другими женщинами, оказывавшимися на ее месте: те подчинялись силе, эта шла в объятия Сталина сама. И первая из всех посмела оценить его мужские достоинства:

— А вы, Иосиф Виссарионович, должна вам заметить, мужчина, и при том — с большой буквы, то есть на уровне своего положения. — И рассмеялась воркующим смехом.

Смех этот Сталин вспоминает часто. С некоторых пор ему очень недостает этого смеха. Иногда воспоминания о нем мешают работать. Но он не гонит эти воспоминания, он наслаждается ими, погружается в них, закрыв глаза и на несколько минут забывая о делах.

Сегодня она засмеется снова своим необыкновенным смехом и дарует успокоение, так необходимое ему в это трудное время.

Командир Шестого кавалерийского корпуса сорокалетний комкор Георгий Константинович Жуков просматривал газеты во время завтрака у себя дома. На второй полосе «Правды» он прочел короткое сообщение о том, что дело группы высших советских военачальников, составивших заговор против советской власти, нарушивших воинскую присягу, вставших на путь предательства Родины, на путь служения разведке одного из иностранных государств, ведущих недружественную политику по отношению к Советскому Союзу, было рассмотрено на закрытом заседании Специального судебного присутствия Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Обвиняемые: Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман, Фельдман, Примаков, Путна признали себя виновными по всем статьям предъявленного обвинения. Суд приговорил их к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Причисленный к обвиняемым начальник Главного политического управления Красной Армии комиссар первого ранга Гамарник покончил жизнь самоубийством до ареста.

И далее отклики трудящихся на этот приговор.

Жуков отодвинул в сторону стакан с недопитым чаем и незряче уставился в окно, за которым буйным цветом распустился куст жасмина, будто его среди лета усыпали крупными снежинками. Цветущий жасмин — и это сообщение… В голове не укладывалось. Хотя именно такой исход готовила изменникам волна митингов с требованием высшей меры наказания, прокатившаяся по стране сразу же после ареста поименованных военачальников. Прошли митинги и в полках кавалерийского корпуса, которым командовал Жуков. Правда, он побывал не на всех митингах, но знал, что там были сказаны слова и приняты резолюции такие же, как и везде.

Однако слова словами, резолюции резолюциями, но Жуков знал этих людей — одних больше, других меньше, и это знание мешало ему понять, почему они… пали так низко. И главное — зачем? Что толкнуло их на измену? И была надежда, что не всем уготована такая жестокая участь. Особенно жаль было Уборевича, наиболее талантливого среди осужденных. Но надежда эта не оправдалась.

Жена, сидевшая сбоку и кормившая дочь манной кашей, глянула на мужа, распахнула глаза, спросила равнодушно-усталым голосом:

— Что-нибудь случилось, дорогой?

— А? Что? А-а, нет, ничего не случилось, — очнулся Георгий Константинович. Пояснил: — Тут вот… в газете… глянешь потом. — И, выходя из-за стола, произнес обычное: — Я на службу. Буду, скорее всего, поздно. Обедать не жди.

У входа снял со стены саблю, прицепил, поправил перед зеркалом фуражку и вышел из дому, невысокого роста, крепко сбитый, с широкой грудью, с тяжелым раздвоенным подбородком, с пристальным, неломким взглядом глубоко упрятанных серых глаз. Постоял несколько мгновений на крыльце, щурясь от яркого утреннего солнца, вдыхая пряный аромат жасмина. И снова изумился поразительному несоответствию: сообщение в газете и… и все то же солнце, тот же жасмин, за калиткой урчит ожидающий его автомобиль, по улице едет пароконная подвода, на передке сидит белорус в расшитой рубахе навыпуск, подпоясанный витым шнуром с кистями, на голове соломенная шляпа, в зубах короткая трубка, вьется голубоватый дымок. И белорусу этому, скорее всего, совершеннейшим образом начхать на то, о чем сообщают все газеты. Ему, может быть, хоть всех расстреляй, лишь бы он мог куда-то ехать в своей колымаге и сосать свою трубку. А комкору Жукову ехать в знаменитую Четвертую Донскую казачью кавалерийскую дивизию, проводить полевые учения по отработке взаимодействия с танковой бригадой в наступательном бою при поддержке артиллерии и авиации. Знаменита эта дивизия тем, что с нее начиналась Первая Конная армия Буденного. На учениях будут присутствовать гости: офицеры и генералы германского Генштаба, нарком обороны маршал Ворошилов и начальник Генштаба РККА командарм первого ранга Шапошников.