Сегодня во время обеда Алексей Петрович обнаружил, что водки в доме нет. Он, собственно, никогда и не просил выставлять на стол водку: Маша это делала всегда сама, потому что так было заведено испокон веку, но сегодня, глянув на то место, где обычно возвышался графин с прозрачной жидкостью, и не найдя его, Алексей Петрович почувствовал, что есть совершенно не хочется, что на душе муторно и тоскливо. Он искоса глянул на Машу — та потупила взгляд и отвернулась. Спрашивать у нее водки он не решился и теперь медленно возил ложкой из тарелки ко рту и обратно, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, а лишь непонятную обиду на Машу, точно она предала его или сделала какую-то гадость.

Что-то говорила Ляля о своих школьных делах, ее перебивал Иван, насмешничая и кривляясь. Маша пыталась навести за столом порядок и лишь изредка взглядывала на мужа.

— Может, недосоленный? — спросила она, поймав взгляд Алексея Петровича.

— Что? А-ааа… Нет-нет, ничего. Просто сегодня отчего-то нет аппетита… — врал Алексей Петрович в надежде, что Маша сама догадается, отчего у него нет аппетита. Но Маша не догадывалась, или делала вид, что не догадывается. Алексей Петрович не выдержал: — У тебя там… это самое… не найдется чего-нибудь?

— Есть только вишневая наливка. Но она сладкая, произнесла Маша категорическим тоном, что случалось с ней крайне редко.

Алексей Петрович с изумлением воззрился на жену.

— Папа! — вдруг укоризненно произнесла Ляля.

— Ты что-то хотела сказать? — спросил он и глянул на дочь с мучительной гримасой на лице.

— Нет, ничего, — испугалась Ляля. — Я так просто. — И добавила шепотом: — Просто мне тебя жалко.

— Ах, вот как! Жалко, значит… — Он отодвинул тарелку. — Дожился. — Встал из-за стола и ушел в свой кабинет-библиотеку, испытывая нестерпимую обиду. Почти до слез.

Увы, и здесь выпить тоже было нечего. Тогда он обшарил ящики своего стола, затем свои карманы, наскреб сорок с небольшим рублей, оделся и вышел на лестничную площадку. Его никто не остановил. А он, собираясь, так надеялся, что войдет Маша и скажет… скажет что-нибудь утешительное. Но никто из столовой не вышел, в доме будто вымерло все — так было в нем пугающе тихо. Судорожно вздохнув, чувствуя себя не только обиженным, но и оскорбленным, Алексей Петрович стал спускаться вниз по скрипучим ступеням.

Задонов пересекал улицу Горького, бывшую Тверскую, изрытую вдоль и поперек, перегороженную заборами, канавами, глубокими котлованами: здесь прокладывалось метро, расширялась проезжая часть, сдвигались одни дома, рушились другие. Идя по шатким и обледенелым деревянным мосткам, он, обгоняя какую-то женщину, медленно переступающую своими высокими ботами, поскользнулся на неровности и столкнулся с этой женщиной, чуть не сбив ее с ног.

— Ой! — воскликнула женщина, схватившись за его рукав, растерянно глянула на Алексея Петровича и только потом на свою авоську, из которой вывалилось несколько золотистых луковиц.

— Простите бога ради, — пробормотал Алексей Петрович, не узнавая в этой женщине классную руководительницу своей дочери, наклонился и принялся подбирать раскатившиеся луковицы.

— Спасибо, Алексей Петрович, — сказала женщина, принимая луковицы и водворяя их на место, и только теперь он узнал ее. — Это я сама виновата, что не удержалась и налетела на вас. Извините.

— Да ничего, ничего! — замахал он руками. — Ни в чем вы не виноваты! Как раз наоборот: это я хожу так, что никого и ничего не вижу. Здравствуйте, Татьяна Валентиновна. Давайте я вам помогу.

— Да нет-нет, я сама… — решительно запротестовала Татьяна Валентиновна. Спохватилась, всплеснула свободной рукой, поздоровалась: — Здравствуйте, Алексей Петрович, совсем уж я… Да тут и весу-то никакого, — вновь принялась отбиваться она, пока Алексей Петрович с упрямой настойчивостью выдирал из ее рук авоську.

Наконец-таки он ею овладел вполне и, рассматривая ее со всех сторон, пытался собрать в один узел все дырки, в которые могли вывалиться луковицы.

— Она у меня немножко прохудилась, — робко оправдывалась Татьяна Валентиновна, сбоку заглядывая на Алексея Петровича. — Взяла и не посмотрела, что она худая.

— Ничего, случается. Со мной и не такое бывает. Вы домой? — спросил он у нее, лишь бы что-то спросить, только сейчас заметив, какое ветхое на ней пальто.

— Да, — испуганно подтвердила Татьяна Валентиновна.

— Вот и прекрасно. Пойдемте, я вас провожу.

— Да нет, что вы…

— Идемте, идемте! — настаивал он, сам не зная, для чего ему нужно провожать эту скучную и сухую женщину, в чем он лишний раз убедился, читая ее письмо, полученное в Ереване. — Мне все равно по пути. Да и не спешу я никуда. Так, погулять вышел. Голова что-то разболелась, свежим воздухом подышать решил, — говорил он без умолку, по привычке привирая, все больше опасаясь, что женщина решительно откажет ему в возможности оттянуть время и, быть может, перебороть в себе желание напиться. В его ушах все еще звучал голос Ляли: «Просто мне тебя жалко». Следовательно, все в доме видят, что он спивается, исчезновение в доме водки — робкая попытка как-то остановить его на этом пути. Но нужна ли ему эта остановка? Зачем? Кому от этого станет лучше? При такой-то жизни, туды ее…

— Ну, хорошо, — смирилась Татьяна Валентиновна и решительно зашагала в сторону дома.

Она шла впереди, шла не оглядываясь, ведя Алексея Петровича проходными дворами, наискосок пересекая скверики. Здесь дворники не чистили, поэтому идти рядом по узким тропинкам, протоптанным в сугробах снега, было невозможно, и, чтобы разойтись со встречными, кому-то приходилось отступать в глубокий снег. Правда, таким образом тропинки постоянно расширялись, но прохожих в рабочий день мало, а снегопады во второй половине декабря случаются часто.

Вот и знакомый переулок. Алексей Петрович замедлил шаги, уверенный, что Татьяна Валентиновна остановится на углу и простится с ним, как это уже было однажды, но она остановилась только возле обшарпанной двери своего подъезда.

— Может, хотите чаю? — робко спросила она, поворачиваясь к Алексею Петровичу. — Холодно все-таки. Не правда ли? — и с напряженным ожиданием смотрела на него, слегка шевеля губами, точно подсказывая ответ вызванному к доске нерадивому ученику.

И тут в глазах Татьяны Валентиновны Алексей Петрович разглядел такую тоску, что у него сжалось сердце от жалости. Он увидел и морщинки под ее глазами, и серебристую прядь, выбившуюся из-под шерстяного платка. То ли раньше он не обратил внимания на эти признаки увядания, то ли она скрывала их под слоем крема и краски, а нынче почему-то этого не сделала.

— Чаю? Что ж, можно и чаю, — согласился Алексей Петрович и заметил, как спало напряжение с лица женщины и несколько разгладились морщины. Он вспомнил, что в ту далекую их — и тоже нечаянную — встречу, когда он провожал Татьяну Валентиновну домой, она показала ему окна своей квартиры на третьем этаже, но не пригласила к себе, сославшись на то, что выходит замуж. Он тогда не поверил ей и, судя по всему, был совершенно прав.

Они поднимались медленно: Татьяна Валентиновна чуть впереди, Алексей Петрович чуть сзади. Ступени были высокими, марши длинными, лестнице, казалось, не будет конца. Говорить было не о чем, да и практически невозможно: Алексей Петрович задыхаться начал уже со второго этажа. К тому же сама атмосфера лестничных маршей и площадок с выходящими на них молчаливыми дверьми давила на сознание, заставляя ноги ставить осторожно, не производя лишнего шума.

Наконец поднялись, остановились перед обитой коричневым дерматином дверью, со множеством кнопок с левого боку, с чернильными каракулями на узких полосках бумаги, кому сколько раз звонить.

Это была обычная московская коммуналка, с обычным общим коридором и обычными, выходящими в коридор дверями, с общим туалетом, с неистребимым запахом его, с общей кухней и ванной комнатой, в которой мало кто отваживался мыться.