Вику он увидел издалека: она стояла на углу возле стенда с газетами, то ли читала, то ли делала вид, что читает. Стояла одна посреди безлюдной улицы, освещенной почти по дневному, хотя уже наступил вечер и близилась ночь. У Василия опять замерло сердце, затем забилось сильно и требовательно. Он шел, не чуя ног, и страх холодной змеей сжимал его душу: сейчас она возьмет фотографию, посмотрит, поблагодарит и попрощается… Как удержать ее? А если она не захочет задерживаться? Что тогда?

Ну и пусть. Пусть прощается и уходит своей дорогой. А он даже не станет просить ее ни о чем. Он вежливо кивнет головой и пойдет своей дорогой. И не обернется. Он как-нибудь переживет свою любовь, он… он будет мастерить своему сыну игрушки, будет учить его своему ремеслу. Не сейчас, конечно, а когда сын подрастет. Он вообще начнет жить по-другому… Да и какая любовь? Откуда? Нет никакой любви, выдумки все это. Просто потянуло его на красивую девку — вот и вся любовь.

Василий приближался к Вике и распалял себя едкой желчью. Вику он почти ненавидел. Себя — это уж точно.

И тут Вика обернулась, увидела его и пошла навстречу, широко и освобожденно улыбаясь. У Василия, — он это чувствовал, — лицо тоже расплылось в улыбке, но улыбка была идиотская, деревянная, вымученная, но он не мог ее ни сдержать, ни хотя бы изменить.

Они сошлись, остановились в шаге друг от друга, стояли и улыбались. Каждый по-своему.

Вика пришла в себя первой:

— Я думала, ты будешь позже.

— Да? — удивился он. — И сколько же ты меня… ты здесь стоишь?

— Это не важно. Главное, что ты не ушел раньше. А то я подумала… а то мне пришлось бы ждать тебя до утра. — И засмеялась тем смехом, какой звучал в его ушах с тех еще давних пор, когда он разглядывал ее в объектив фотоаппарата.

— Я люблю тебя, — сказал Василий неожиданно и сам же испугался своих слов: так легко они соскочили с языка, что поверить им было невозможно. И хотя Вика не удивилась и приняла его признание как должное, — разве что в глазах ее что-то изменилось, — он тут же попытался сгладить впечатление от своего признания: — Но ты мне не верь: просто я давно хочу тебя видеть.

— Я верю, — тихо произнесла Вика, серьезно глядя ему в глаза, и призналась: — Я тоже.

— Ты? — Василий схватил ее за плечи, стиснул, качнул головой. — Это невозможно!

— Почему?

— Не знаю… Я так долго… Мне казалось…

Вика подняла руку и прижала к его губам два пальца.

— Молчи, молчи, — прошептала она. — Я и сама не знаю, что со мной происходит. Я даже не могла представить, чтобы вот так, с первого раза, с одного взгляда… Я думала, что это чепуха, что так не бывает, что так только в книжках пишут… Я все майские праздники просидела дома… Я боялась выходить на улицу…

— Почему? — Василий прижал ее к себе, жадно заглядывал ей в глаза.

— Не знаю. То есть знаю: я боялась встретиться с тобой. Мне казалось, что ты где-то рядом… И потом… Я совсем не хочу разбивать твою семью. Не может быть счастья на несчастии других, — торопливо говорила Вика. — И потом… И потом, я знаю твою историю: мне Лена, Колина жена, рассказывала. Твоя Мария — чудесная женщина…

Со стороны проходной завода послышались голоса, Вика высвободилась из рук Василия, взяла его за рукав, потащила к остановке трамвая.

Они стояли на задней платформе, в самом углу прицепного вагона и молча смотрели друг на друга. Когда на остановках вдруг вваливался народ, Василий упирался обеими руками в поручни, сдерживая напор бесшабашных пассажиров. Здесь был полумрак, лениво звучали усталые голоса возвращающихся с работы людей.

Трамвай долго петлял по улицам, дважды пересек Неву. Они сошли на какой-то остановке и медленно побрели по набережной к Аптекарскому острову.

Солнце выглянуло из-за облаков, и все засияло: и лицо Вики, и ее густые черные волосы, и яркие влажные губы, и черные большие глаза, — может, и не такие уж большие, но когда она вскидывала вверх ресницы, они казались огромными, почти на все лицо. Василий разглядел крохотную родинку возле уха и трогательные морщинки возле глаз. Он обхватил ее плечи, притянул к себе. Вика не сопротивлялась, но когда лицо ее оказалось от его лица так близко, что он уловил ее легкое дыхание, прошептала:

— Ну вот выдумал — на виду у всех.

Эти слова ее прозвучали в ушах Василия слаще всякой музыки, и всяких слов, и всего-всего, чему он не знал даже названия. Он тоже засмеялся, и повлек ее дальше, и лишь когда они вышли к Ботаническому саду, вспомнил о фотографии, вынул ее с осторожностью из-под дождевика, протянул Вике.

— Вот.

— Я посмотрю дома, — сказала она, убирая фотографию в сумочку. Затем положила ладони Василию на затылок и, глядя на него широко распахнутыми глазами, заговорила:

— Я знаю, что мы поступаем дурно, я знаю, что мы будем когда-нибудь раскаиваться, я знаю, что буду наказана, но ничего не могу с собой поделать… — Закрыла глаза, прошептала: — Поцелуй меня. Пожалуйста.

Он тихонько коснулся губами ее губ, затем щек, глаз, сдерживая себя, удивляясь чему-то и отмечая в то же время, что так он еще не целовал никого. А Вика стояла, вытянувшись в струнку, глаза ее были крепко зажмурены, и казалось, что она к чему-то прислушивается в себе, точно в ней растет что-то непонятное, в то время как в нем самом все замерло в ожидании неизвестно чего, и он боялся неосторожным и грубым движением спугнуть и свое ожидание, и то, что росло в Вике, заставляя трепетать кончики ее пальцев у него на затылке.

«Боже, что же мне делать? Что же нам делать?» — вдруг заголосило в нем что-то, надрывая душу, и он погрузил свои губы в ее, и долго они терзали друг друга, пока хриплый рев буксира, тянущего баржу с песком вверх по Ниве, не привел их в чувство.

Домой Василий пришел около двенадцати. Мария не спала. Она встретила его молчаливым вопросом, и он, растерявшись, стал рассказывать, что на формовке повредили модель, и ему срочно пришлось ее восстанавливать, а он уже собрался уходить — поэтому так поздно. А в трамвае он ехал вместе со второй сменой светлановцев, видел двух девушек из ее, Марии, бригады.

Мария вздохнула, ничего не сказала и принялась выпрастывать из тряпок кастрюлю с тушеной картошкой.

От старенького пиджака Василия, в котором он ходил на работу, пахло духами. Может быть, в трамвае и подцепил этот запах. Во всяком случае, Марии хотелось, чтобы так оно и было.

Катерина открыла наружную дверь в квартиру и почувствовала вдруг такую слабость в ногах, что, боясь упасть, опустилась на пол, цепляясь немощными руками за перила лестницы, ведущей наверх. Это удивительно, что она таки добралась до дома, сумела открыть дверь. Ей бы еще немного сил, чтобы подняться на второй этаж, дойти до своей комнаты и упасть на постель, но сил не осталось ни капли. Ну и ладно: она посидит немного, оправится, лишь бы никто не заметил ее возвращения, расспрашивать не стали бы, выражать сочувствие ее горю.

Катерина сидела на нижней ступеньке, вытянув ноги, склонившись боком к стене, и пыталась представить своего Леву молодым. И не могла: черты его лица стерлись в ее памяти, осталось лишь то лицо, каким оно было перед арестом, то есть в тот день утром, когда он собирался на работу, откуда уже не вернулся. А лицо это было отрешенным, чужим. Они еще продолжали жить вместе, но спали порознь, почти не разговаривали и старались как можно меньше находиться наедине друг с другом и показываться на люди вдвоем.

Их объяснение состоялось перед новым годом. Лева сказал, что знает о ее неверности, но что он решил пока не разводиться с нею… пока — это до тех пор, когда дети встанут на ноги, а потом она может быть свободна. Как ветер. Он так и сказал: как ветер — и болезненно покривился лицом. И тут же поправился: впрочем, она может поступать так, как считает нужным, он ее не удерживает.

Она в тот день презирала его: он и здесь вел себя не как настоящий мужчина. А настоящий мужчина должен был разбушеваться, дать волю рукам — она бы стерпела, но только не это: почти спокойно, без дрожи в голосе, как будто бы они не прожили вместе двадцать лет.