Все-таки это, наверное, чьи-то стихи. Где-то он их, наверное, вычитал. И запомнил. Потому что сам еще ни разу стихов не слагал. А другие проходили мимо сознания.

Ах, улететь бы, улететь! И неважно, куда.

И память, следуя какому-то закону, повела его в прошлое, в Смоленск, в безумные ночи, проведенные с Натальей Александровной, ночи, которые поначалу пьянили и приводили в восторг, а потом стали пугать своей безнадежностью. А ведь что-то искала в нем заблудшая женская душа, на что-то надеялась, да только он испугался и сбежал. Вот судьба его и наказала. И, судя по всему, в жизни все так устроено, что за все надо расплачиваться: за неверность, за страх, за власть и за любовь. Одни платят одиночеством, другие неволей, третьи преждевременной смертью…

Завтра выходной. На завтра сговорились, если позволит погода, отправиться семьями на пикник в лесопарк Сосновка. Будут там обедать, он будет снимать своею «лейкой»… Надо будет зайти в магазин и купить несколько кассет.

Василий стоял на мосту через Неву и смотрел в воду. Он только сейчас догадался, что привело его сюда: воспоминание о дне рождения Николая Землякова, соседа с первого этажа, слесаря-инструментальщика со «Светланы». На дне рождения была его двоюродная сестра Вика, веселая черноглазая певунья. Василий ей подпевал своим мягким баритоном — и очень у них неплохо получалось. Потом они с Василием танцевали. Он помнил свое волнение от нечаянных в тесноте прикосновений к ее небольшой груди и упругим бедрам, помнил ее горячее дыхание на своем лице, ее блестящие черные глаза, ее смех, ее шепот… — все помнил до мельчайших подробностей, до малюсенькой родинки на шее возле уха, которую так хотелось поцеловать, до трогательных морщинок возле глаз, которые она частенько щурила, пытаясь что-то разглядеть — видать, была близорука…

А ночью Мария устроила ему сцену ревности, и вышел довольно грязный скандальчик, хотя ведь ничего и не было, кроме двух-трех танцев с этой Викой, во время которых он все время наступал своей партнерше на ноги, толкался невпопад и краснел от неожиданной своей неуклюжести. А Мария утверждает, что он весь вечер не спускал с этой разведенки своих бесстыжих глаз, что все это видели, что она со стыда за него не знала, куда глаза девать, а ему хоть бы что, так-то он благодарит ее за все муки, которые она претерпела, выхаживая его во время болезни, что если бы не она… И плакала навзрыд, сидя на постели, а он не знал, что ему делать. Глупо, конечно, если то, что Мария говорит, правда. Куда ему до каких-то там девиц! Отгулял он свою короткую молодость, отпел свои песни и ничего-то от жизни больше не ждет.

Но черноглазая Вика стояла у него перед глазами и не уходила. Да Василий и не гнал от себя это видение: хоть призраком насладиться — и то хорошо.

Так, значит, она была замужем, эта Вика. Вон оно что… Ну и пусть. Ему-то какое дело… Но сердце так сладко млело от воспоминаний, Василию так хотелось, чтобы все повторилось хотя бы еще раз. Зря он ничего не спросил у Вики, ни о чем с нею не договорился. Даже сфотографировать ее не смог: темно было, а у него пока нет ни одного софита для подсветки в условиях жилых помещений. Но если Вика придет на пикник, то уж он постарается. Надо только быть поосторожнее, поменьше заглядываться на нее и не дать Марии повода для нового скандала. И хорошо бы договориться с Викой встретиться где-нибудь после работы. Тут он вполне может оправдаться перед Марией сверхурочными работами, а они в последнее время случаются все чаще, так что… хотя все это глупости и ничего больше.

И все-таки — скорее бы наступило завтра!

Часов до десяти утра в тесной комнатенке Мануйловых возня и суета. Аню с Людмилкой в коляске после завтрака выпроводили во двор. Мария возится на кухне, что-то жарит-парит, Василий собирает узлы, Витюшка устроился, как всегда, под столом и оттуда, отогнув свисающую почти до пола скатерть, наблюдает за отцом.

— Ну, вылезай, Унаик-фуган, — зовет Василий сына, что на детском его языке означает озорник-хулиган: так его зовет иногда мать, когда он особенно расшалится.

Витюшка выбирается из-под стола и молча дает отцу натянуть на себя синие чулки, штанишки и матроску. Он редко что-нибудь спрашивает у отца, он вообще не проявляет видимого любопытства, и это Василия очень огорчает. Черт знает, что вырастет из мальчишки, которого ничего не интересует, кроме своих, одному ему понятных игр.

— Ты знаешь, куда мы идем?

Витюшка молча кивает головой.

— Ты что, Витюшка, язык проглотил?

— Погвотив, — тихо соглашается тот.

— Плохо, брат, твое дело: без языка никак нельзя.

— Зя, — не соглашается на этот раз Витюшка.

— Как же зя? А чем ты будешь просить кушать? А?

— Сям.

— Сам-то сам, а без языка не попросишь.

— Попосю, — набычивается малец и отворачивает голову в сторону. Потом тихо говорит: — Газин агагу.

— Что: газин агагу? — переспрашивает Василий.

— Газин агагу дем, — повторяет Витюшка и укоризненно смотрит на отца.

— А-а! — догадывается Василий, уже позабывший о своем вопросе. — В магазин за ягодами?

— Да.

— Нет, брат, не в магазин, а на пикник в лесопарк. Там, кстати, тоже ягоды есть. Земляника.

Витюшка задумчиво смотрит в окно.

Вошла Мария с судками. Василий передал ей сына, а сам скрепил судки ручкой-скобой и погрузил их в плетеную из лыка сумку, оставленную когда-то тестем. Затем помог Марии спуститься вниз, во двор, а сам вернулся в дом за треногой и фотоаппаратом.

Закрыв дверь на ключ, ключ положив за наличник, он остановился, прислушиваясь к голосам, доносящимся со двора, куда выбирались две другие семьи, живущие на первом этаже: Николая Землякова с женой Еленой, пятилетним сыном и восьмилетней дочерью, и Павла Гончева, наладчика со «Светланы» же, с женой Стешей, пятилетней дочерью и шестилетним сыном. Павел самый старший из их компании, ему за тридцать, он член партии, поэтому в нем сосредоточена некая солидность, выражающаяся в медлительности речи и движений. Но в остальном он хороший товарищ и ничем от других не отличается.

«Неужели не придет? — думает Василий, вслушиваясь в голоса. — Да и с какой стати она должна придти? У нее, небось, своя компания, свои пикники. Разведенка — зачем ей семейные?»

И тут, перекрыв возбужденные голоса, смех и детские крики, до слуха Василия долетел звонкий голос Вики, который он узнал бы из тысячи голосов: она что-то сказала — весело так, радостно, он не разобрал, что именно, да и не важно было, что она сказала, важно было, что она пришла, что она там, и, быть может, этот ее звонкий голос — знак ему, Василию: здесь, мол, я, а ты чего медлишь?

Внизу засмеялись. Все, кроме Марии. А у Василия сердце подпрыгнуло, забилось бешеными толчками, во рту пересохло. Он прислонился спиной к стене, стоял и слушал свое сердце и боялся сдвинуться с места. Он боялся, что выйдет на улицу, глянет на Вику и встретит ее совершенно равнодушный взгляд, а звонкий голос ее — это совсем не для него, а для кого-то другого: могла же она придти со своим парнем. Почему бы и нет? Почему ей, незамужней, свободной девице не заиметь за эту неделю какого-нибудь ухажера? Очень даже может заиметь — дело житейское. Более того, она вполне могла иметь этого ухажера и раньше, еще до встречи с Василием. И что ей Василий? Ну, попели, потанцевали, ну, поприжималась к нему — так на то они и танцы, чтобы обниматься и прижиматься у всех на виду и без всяких последствий. А он-то раскатал губищи…

За соседней дверью, где проживала Сара Фурман со своей рыжей кошкой, послышалась возня, и Василий, оттолкнувшись от стены, быстро зашагал к выходу тесным коридором, заставленным всяким хламом. А ведь он предлагал своим соседям войти в долю в сарайном строительстве, но никто не захотел. Впрочем, здесь, на втором этаже, живут две пары бездетных стариков лет по сорока да Сара: им сарай ни к чему. И пусть их.