В этот вечер, вернувшись в номер, Атлас сжег так и не законченное письмо к жене и в полном одиночестве напился до бесчувствия.

Экзамены за второй курс Академии имени Фрунзе Николай Матов сдал успешно, получив лишь одну четверку — по немецкому языку. И не то чтобы он учил его хуже, чем другие предметы, а потому, что иностранный язык давался ему с трудом, упорной и изнуряющей зубрежкой. Видимо, права преподавательница немецкого языка, утверждая, что к языкам надо приобщаться с детства.

Экзамены еще шли, но «академики» уже знали, что начальство решило на летнюю практику направить их в войска на должности заместителей командиров батальонов и полков.

Матов получил назначение в Дальневосточный военный округ. Рухнула надежда на отпуск в родном Поморье, рыбалка, охота, белые ночи — все отодвинулось куда-то за невидимую грань. Но главное — он так надеялся, что этот отпуск для него станет решающим в личной жизни, что его знакомство с черноглазой медичкой завершится женитьбой: пора, тридцать лет скоро, уже не мальчик. И не то чтобы любовь безумная, а что-то да есть: все тянет к ней, черные глаза ее, отливающие ночной синевой, мерещатся по ночам, иногда даже прорисовываются на карте во время занятий по тактике. А ведь видеться приходится редко и все больше урывками: она учится на втором курсе медицинского, у нее свои практики, выезды в деревню на вакцинации, еще что-то. У него свое, и часто, когда один из них более-менее свободен, другой непременно занят.

Встретились они на праздничном вечере 30 декабря прошлого года в Первом медицинском институте. Их, «академиков», пригласили на этот вечер. Так уж повелось: то «академики» приглашали к себе на вечера «женские» высшие учебные заведения, то те — «академиков». Матов не хотел идти: чувствовал себя стариком, а там, поди, одни сопливые девчонки. Да и чертовым немецким надо заниматься, чтобы не отставать от других. Когда еще-то? Но его уговорили: учеба учебой, а развеяться необходимо — для той же учебы полезно.

Вечер был в разгаре. Молодежь танцевала. Матов все никак не решался. Для него это третий такой вечер, хотя их было значительно больше, но он ходил не на все: лишь на два вечера с учителями в академии. В пединститутах девушки семнадцати-двадцати лет. Дети. Матов почти весь вечер то торчал в углу, то курил в мужском туалете. Не исключено, что и этот вечер с медичками пройдет у него подобным же образом.

Напрасная трата времени.

Она пригласила его на «белый вальс». Он видел, как она шла в их угол, где стояли капитаны и майоры, еще ни разу не танцевавшие, шла высоко вскинув голову, на груди толстая коса, в глазах отчаяние, губы подрагивают в смущенной улыбке. И еще две девушки шли за нею по пятам — тоже приглашать, но все в их углу смотрели на нее и почти все потом признавались, что молили бога, чтобы она выбрала их. Она остановилась перед Матовым.

Во время танца и познакомились: ее звали Верой. С той поры это имя звучит для него прекраснейшей музыкой.

Это не первое увлечение Николая Матова, но все предыдущие так ничем и не закончились: загонят его в какой-нибудь отдаленный гарнизон, а ей еще учиться и учиться, проходит в разлуке полгода-год — и все куда-то девается. Может, у него самого еще не случалось настоящей любви, может, у его предполагаемых избранниц тоже ее кот наплакал. Поэтому и боялся Николай слишком страстных увлечений: после них на сердце образуется рубец, который дает о себе знать, как только вновь приглянется какая-нибудь девица.

Итак, сегодня ехать. В полевой командирской сумке лежит предписание, проездные документы, деньги, недописанное письмо домой. Дорога длинная — в поезде допишет. В чемодан уложено белье, книги по тактике, военной истории, различные наставления. Остальное — в вещмешок.

Всеволод Крапов, тоже капитан, но распределенный в Белорусский военный округ и отъезжающий только завтра, завидует Матову: Дальний Восток все-таки, одна дорога чего стоит. Маясь от безделья, иронизирует по поводу сборов своего товарища:

— Ты, Николай, взял бы из музея оружия пищаль и пару кремневых пистолей: на практике проверил бы сравнительные качества вооружения прошлых веков с нынешним и вывел бы из этого соответствующие наставления для пеших егерей Петра Первого. А то они, бедолаги, воевали как бог на душу положит, без всякой науки. Может, им еще придется… Кто знает, что там, на том свете, — витийствует Крапов, имея в виду курсовую работу Матова, где исследовались изменения в тактических построениях войск в зависимости от совершенствования вооружения в течение последних двух тысячелетий до появления огнестрельного оружия.

— Ну, это лишь в том случае, если мне дадут тебя в оруженосцы, — отбивался Николай. — А будешь каркать под руку, сгребу вместе с койкой — запищишь пуще пищали, — грозился он щуплому на вид, хотя и жилистому Крапову.

— Лось ты архангельский! — деланно возмущался Крапов. — Как только у тебя кончаются аргументы, так ты сразу: «сгребу да шандарахну!» — вот и вся твоя тактика со стратегией. Не дай бог, дорастешь до командующего армией — это ж какие кулачищи у тебя образуются! Почнешь ими размахивать — сколько сирот и вдов расплодишь.

— Тебе, разумеется, легче: забился в норку и ждешь, когда командарм Матов всех врагов образумит. Вылез из норки, жив-здоров и невредим, чем не герой!

В комнату заглянул еще один капитан, Ордынский. Он едет с Матовым до Омска.

— Ну что, Матов, готов? — спросил Ордынский, не переступая порога комнаты: плохая примета.

— Готов.

— Тогда давай, робяты, к нам: на дорожку посошок — духом с гору, сам с вершок.

— Поэт, едренать, — хохотнул Крапов.

Восемь человек собрались в одной комнате: шестеро отъезжающих, двое провожающих. Разлили по стаканам водку, тайком пронесенную в общежитие, выпили, закусили кильками в томатном соусе. Помолчали, поднялись разом, подхватили свои чемоданы и вещевые мешки, вышли из комнаты, серьезные, сосредоточенные, точно на войну.

На Казанском вокзале военных больше, чем обычно. Все рода войск. До отправления поезда Москва-Владивосток двадцать минут. Матов огляделся по сторонам: Веры нет.

— Не пришла? — спросил капитан Ордынский и сочувственно вздохнул.

— Опаздывает, — нахмурился Матов.

— Для женщин — нормальное состояние.

Матов подумал: «Для своей женщины я этого состояния не хотел бы».

— Ладно, я пошел. Отнесу свои вещички, приду за твоими, — пообещал Ордынский. — Дежурь пока.

Веру Матов заметил лишь потому в этой толчее, что чей-то серый берет метался среди военных фуражек и непокрытых голов, все время приближаясь и увеличиваясь в размерах. И вот она вырвалась из толпы, в одной руке большущий букет алых пионов, в другой авоська с бумажными кульками, лицо раскраснелось, в глазах не погасший страх.

Этот страх сказал Матову так много, что у него защемило сердце не столько от близкой разлуки, а больше оттого, что все может этим и кончиться.

Вера остановилась в двух шагах от него, точно налетела на препятствие, заговорила торопливо и сбивчиво:

— В трамваи не сядешь. Бог знает, что творится! Как будто вся Москва куда-то собралась уезжать в одночасье. Я так боялась опоздать… Вы извините… — И, протянув ему букет и авоську: — Это вам, Коля. Это от меня, а это от мамы. Мама напекла вам в дорогу пирожков и булочек. Ну, и еще там… от папы. В общем, потом посмотрите. Ехать вам долго…

Вышел Ордынский, поздоровался с Верой.

— А мы уж и не чаяли, глаза все испечалили, — пропел он, отпуская ее руку. Подхватил вещи Матова. — Ну, я понес, Николай. — И к Вере: — Верочка, не забудьте отпустить сего воина: и так в армейских рядах пробоина.

— Да-да, я постараюсь, — ответила Вера и виновато улыбнулась. Спросила, глядя вслед Ордынскому: — Он, что, стихи пишет?

— Да так, дурачится, — пожал плечами Матов.

Они стояли и молчали. Их толкали, то разделяя, то сближая, и когда они оказывались слишком близко друг к другу, то сами, чего-то испугавшись, делали полшага-шаг назад, устанавливая между собой незримую, но необходимую дистанцию.